Люди удачи

Этот длинный эпизод привел к появлению трещины в отношениях между хаджи и отцом Махмуда. Если раньше они воспринимали свое место в мире одинаково, то теперь различия в этом восприятии были жирно написаны красным. Хуссейна не объявляли куффаром открыто, однако ему казалось, что на спине у него появилось клеймо и что за отрывистым «салаам», которое хаджи бросал, проходя мимо лавки, неизменно следует приглушенная брань. Окружной комиссар наконец выдал ему лицензию на грузоперевозки, и Хуссейн с облегчением оставил пост судьи. Он умер от сердечного приступа два сухих сезона спустя, успев насладиться более чем солидной долей прожитых лет и достатка, а также воспитав пятерых сыновей, чтобы приумножить род и укрепить его имя. Эти сыновья прилежно омыли его тело, завернули в единственный белый саван и отнесли его на плечах к последнему жилищу под акацией, уложив левой щекой на иссушенную, поблескивающую чешуйками слюды почву, прежде чем взялись за заступы. Место Хуссейна в обществе было подтверждено многолюдностью его похорон, а похоронной молитвой, салят аль-джаназа, руководил сам хаджи.

Хаджи обхаживал братьев Махмуда одного за другим, от старшего до младшего, превратившись для них в медоточивый аф-миншаар – рот-пилу. Он засыпал их непрошеными советами обо всем – от закупки нового товара в Бербере до поиска способных механиков для грузовиков, от пользующихся спросом тканей и до девушек, достойных того, чтобы на них жениться. Он снова научился улыбаться после своего поражения в деле со смертной казнью, но Махмуду его усмешка казалась ядовитой, ряд золотых зубов выявлял, что остальные сгнили. Будто сделавшись другим человеком, он включился в кампанию пропаганды тихого сопротивления британцам. В вооруженных столкновениях не было необходимости; кочевники ничем не дорожили так, как своими верблюдами, и все, что требовалось от хаджи, – сеять сомнения в безопасности приманок для саранчи и ветеринарных инъекций. Чиновник из отдела общественных работ разбросает приманку, а какой-нибудь ребенок или женщина разнесет ее далеко от колодца. Если хаджи считал, что способен выиграть эту войну на истощение, в этой мысли его укрепляли периодически случающиеся самоубийства колониальных чиновников, компанию которым в миссиях, рассеянных по пустынным внутренним районам страны, составляли лишь спиртное, неимущие женщины и слуги.

Если британцам и вправду была настолько ненавистна их жизнь в Сомалиленде, как порой казалось, в некоторой степени это объясняло быстроту, с какой они покинули протекторат в сорок первом, когда итальянцы вторглись в их колонию на юге. Британцы будто сбежали из тюрьмы, прихватив с собой индийцев. Королевский флот блокировал порты, и жить стало гораздо труднее, семейная лавка существовала лишь благодаря вздутым ценам на фрукты и овощи, которые возили грузовиками из Габилеи и Арабсийо, чтобы не растерять покупателей. У итальянцев имелись свои плантации возле рек Шабелле и Джубба, их войска снабжали провизией крупные торговцы из Могадишо, поэтому в конце концов братья перешли к нелегальным закупкам у «Ла Форца» вместо того, чтобы продавать им что-нибудь. Они первыми в Харгейсе начали продавать спагетти и макароны, но постоянные покупатели, не зная, как правильно готовить сухую жесткую пасту, в отвращении скармливали ее козам и за покупками больше уже не приходили.

Хаджи, расстроенный тем, что его желание, чтобы британцы покинули страну, исполнилось так неожиданно и настолько сильно озадачило его, каждый день ходил с братьями на молитву зухр в масджид шейха Мадара. Разросшаяся, притихшая в ожидании паства ждала указаний, как быть с новыми неверными, но у хаджи не имелось ни ответа, ни плана. Судьба устроила ему засаду.

На Махмуда абсолютные тишина и неподвижность города, а следовательно, и всего мира наводили ужас, ему казалось, что лишь он один в нем движется и растет. Он уже перерос свою мать и приближался к подростковым годам, когда в подмышках и на подбородке начали проклевываться первые колкие волоски. Его, еще не мужчину и уже не ребенка, злило пренебрежительное отношение к нему старших братьев. Никогда ему не случалось принимать решения. Никогда он не мог сказать что-нибудь вроде «давайте продавать то, а не это» или «наймем вот этого вместо вон того». Он оставался «соо каадо таас» – «пойди-подай», мальчиком на побегушках. Ничем не лучше несчастной Эбаду, уже перевалившей за двадцать и безнадежно влюбленной в Хаши. После сравнительно бурной утренней деятельности город впадал в опаленный солнцем и беззвучный ступор с пережевыванием жвачки: ухабистые улицы пусты, если не считать черных и белых коз, воздух настолько неподвижен, что на дереве не дрожит ни единый лист или цветок, и Махмуд мог проследить весь его медленный, колышущийся спуск до земли. У него возникало ощущение, что, даже если он завизжит во всю мощь легких, его никто не услышит.