Люди удачи

Айнаше, выздоравливающий матрос с замасленными, в пятнах, повязками на обеих руках, оправлялся после того, как его корабль потопили у побережья Малайи. Каждый час он с диким взглядом принимался подробно рассказывать об этом торпедном ударе. Как он пришелся в машинное отделение, как раз в смену его брата, в то время как он сам вышел подышать перед началом четырехчасовой вахты. Как поток бурлящей воды ударил ему в лицо, как под ним взорвалась стальная палуба. Погружаясь в воду, он почувствовал, как что-то хватает его за шею, и начал отбиваться, боясь, что акула примеривается, чтобы половчее откусить ему голову. «Черт, да я же помочь пытаюсь! – завопил первый помощник, пока кочегар бранился на сомалийском и молил Бога об иной смерти. – Давай сюда! Держись вот здесь, приятель». Шотландец, старый хрыч, передал ему сломанный ящик и помог получше ухватиться за него, а потом поплыл искать других выживших. Подскакивая на волнах, с трудом удерживая на сломанных руках тяжесть тела, он чувствовал трепетные касания всплывающих трупов еще до того, как видел их. Они появлялись один за другим, как танцоры выходили в круг, гладкие и лишенные конечностей, как ламантины. У всех тел, на которых сохранились головы, глаз, носов, ртов и ушей едва набиралось на одно полноценное лицо. Окруженный этим косяком чудовищ, Айнаше распинывал их, пока не узнал шрам на одной груди – длинный, как желтая река, шрам, который его брат заработал в Нью-Йорке, подравшись в баре. Содрогаясь, Айнаше притянул к себе голый торс брата и забормотал утешительные, ребяческие слова в то пространство, где должна была находиться его красивая голова. Все исчезло. Все исчезло. Слушатели в махааяд сочувственно цокали языками, вздыхали «сабар йо имаан» – «терпение и вера», а затем жестокосердно возвращались к прерванной им шутке или байке.

От бремени горя и помешательства Айнаше они избавлялись с легкостью, которая поначалу шокировала Махмуда, а потом стала казаться правильной и достойной мужчин. Благодаря их бурному хохоту, их нарочитому отвращению, поэтичным оскорблениям и безбрежной житейской мудрости он узнал больше, чем за все предыдущее время. Основной принцип философской школы махааяд заключался в том, что всему этому вовсе не обязательно быть итогом его жизни: этой панораме, этому горизонту, этому языку, этим правилам, этим запретам, этой пище, этим женщинам, этим законам, этим соседям, этим врагам. Идеи были еретические, от них сердце учащенно билось, но мало-помалу они делали из него ученика. Так, к примеру, у Берлина сформировалось сердце из гладкого мрамора, его кровь была холоднее, чем у мертвеца. Он собирался жениться в Бораме, чтобы угодить матери. На девушке, выбранной его матерью, девушке, которую в глаза не видел и вряд ли когда-либо встретит вновь. И говорил, что ему достаточно только хорошенько обтереть свое сердце, чтобы выбросить ее из головы.

Вернувшись с подкреплением через полгода после эвакуации из колонии, британцы загнали итальянцев обратно в пределы их империи и принялись по привычке суетиться и метаться между сомалийскими кланами. Ввиду необходимости снабжать южноафриканские, индийские и восточноафриканские войска британская армия стала тем самым расточительным покупателем, какого всегда хотели видеть в семейной лавке. К концу сорок первого года семья хозяев выручила достаточно, чтобы купить подержанный трехтонный грузовик «Бедфорд» в дополнение к своему небольшому автопарку, и мать начала поговаривать намеками, что пора бы придать немного престижа семейному имени и отправить Махмуда в закрытую школу. Махмуд сопротивлялся изо всех сил, возражая, что там из него сделают христианина, заставят есть свинину и смотреть свысока на неграмотных братьев. Если уж хочется отослать его куда-нибудь, то лучше не в Амуд или другую школу-тюрьму, а в Кению или Танганьику, где он мог бы купить скот и отослать в Харгейсу. О Кении и Танганьике он лишь слышал от моряков, но его увлекли рассказы о девчонках суахили с темными губами и почти немигающим взглядом, изысканно высоких и удивительно мягких постелях и древних, космополитичных портах. К его изумлению, самый старший из братьев согласился – то ли для того, чтобы оградить его от вредного влияния моряков, то ли для того, чтобы закалить, Махмуд не вникал, – и тринадцатилетний мальчишка решил попытать судьбу как мужчина. Махмуд отправился в Гариссу, на населенный сомалийцами север Кении, чтобы пожить у одного из членов клана, а затем братья должны были прислать грузовик, чтобы заодно забрать сделанный заранее заказ для лавки.