Люди удачи

– Опаздывает поезд на Арушу? – продолжал индиец, явно желая дать языку отдых от бесконечных повторов мантры «один пакет чаата – пять центов, три пакета чаата – десять центов».

– Не знаю, наверное. Должен был прийти полчаса назад. – Махмуд раскинул руки по спинке скамьи, воплощение истомы.

– Куда едешь?

– В Харгейсу.

Торговец высоко поднял брови.

– В Британский Сомалиленд? Далеко. – Он ссыпал чаат с совочка на ладонь и отправил смесь риса со специями, орехами и чечевицей в рот. – Надо было тебе плыть на дау.

– Я и поплыву, из Момбасы.

– Деньги некуда девать?

– Не мне, женщине, которая купила мне билет.

– Такая тааджира, богачка?

– Мужья богачи, уже умерли.

– Повезло женщине.

– А куда идут другие поезда?

– В Мванзу, Табору, Кигому, Китаду, Тангу, Додому, Мпанду. Я вместе с другими прокладывал рельсы от Таборы до Мванзы давным-давно. Об этой железной дороге если я чего-то и не знаю, то совсем немного. Ты мог бы доехать до Танги, а там сесть на дау.

– А билет для всех мест годится?

– Дай-ка посмотрю.

Махмуд достал из кармана рубашки хлипкий желтый прямоугольник и развернул его.

Поднеся билет поближе к глазам, торговец изучил его до мелочей.

– Второй класс, да, по этому билету ты доедешь куда угодно в Танганьике.

Махмуд снова свернул билет и положил обратно в карман, к десяти шиллингам, полученным от Амиры на дорогу.

– Тогда, наверное, поеду в Тангу.

– В любом случае – сафар салама.

– Асанте.

Отошедший со своей скрипучей тележкой индиец заронил идею в голову Махмуда. Нет никакой необходимости делать то, что ему велели; ему незачем ехать ни домой, ни вообще на север. Что его ждет в Харгейсе? Слезное воссоединение с матерью, за которым вскоре последует наказание, обыденная работа в семейной лавке, долгое ожидание, когда один за другим женятся его братья, прежде чем придет его очередь. Ему хотелось увидеть больше красоты, больше незнакомых мест, животных и женщин. Хотелось увидеть дворцы, огромные корабли, горы, огнепоклонников и девчонок с огненными волосами. При мысли о Харгейсе ему вспоминались пыльные бури, царапающие глаза и рвущие одежду, щелкающие четками-тасбих старейшины, которые называли все новое делом шайдаана, нескончаемые переговоры между кланами из-за земли, женщин и колодцев. Это было место для стариков, а не для тех, кто лишь начинал жить.

Услышав гулкий свисток поезда, готовящегося отойти от другой платформы, Махмуд схватил свой узелок с одеждой и бросился по мосту к сияющему черному паровозу.

– Куда решил, парень? – крикнул довольный торговец.

Густые клубы дыма из приземистой трубы скрыли все знаки, указывающие, куда может направляться этот поезд.

Махмуд обернулся и вскинул руки вверх, прежде чем взобраться по крутым деревянным ступенькам в вагон.

– Только Аллах знает!

Разъяренным быком взревел паровоз, застучали колеса, и, пока поезд увозил вагоны прочь от вокзала Дар-эс-Салама, Махмуда не покидало ощущение, что он отправляется на войну.

8. Сиддээд

– Ну, что говорят люди?

– Ты же знаешь, что они говорят.

– Что я сам виноват?

Берлин вскидывает голову, отворачивается, словно и спрашивать об этом не стоит.

– Неважно, что они думают. Что они делают – вот что считается.

– Не хочу, чтобы меня жалели. Если не хотят помочь – это их свободный выбор.

– Хватит, давай не будем об этом. Мы можем заплатить адвокатам – солиситору и барристеру. Мы потолковали с тремя барристерами и, кажется, нашли подходящего. Он представлял в суде того ублюдка, который в прошлом году убил Шея.

– Того ублюдка признали виновным.

– Он и был виновен! Важнее другое: повесили ли его? – резким тоном спрашивает Берлин, теряя терпение.

– Оставляю это тебе, я ведь мало что могу сказать отсюда, так?

– Да. Во всяком случае, твое дело может не зайти дальше первых слушаний.

– Иншаллах, скоро все мы избавимся от этой обузы. Передай людям, что я ценю их помощь, честно.

От таких сантиментов Берлин отмахивается обеими руками.

– А как там вообще дела? – Махмуд улыбается, вглядываясь в лицо Берлина в поисках хоть каких-то намеков на то, что думают о его положении другие моряки.

– Ко мне в кафе приходила петь девчонка-метиска, одетая как мальчишка, в картузе, плоская и сверху, и снизу, тоже как парень, но поет так, что того и гляди стены снесет.

– Как зовут?

– Бэсси, Ширли Бэсси. Хорошие деньги за вечер заработала, картуз ей наполнили до краев. Ее отец – тот самый нигериец, который вляпался в неприятности с малолеткой, но его дочери и без него вроде неплохо. Коммунист Дуаллех в Лондоне, встречается со своей единомышленницей Сильвией Панкхёрст. Хайле Селассие пригласил ее пожить в Аддис-Абебу.

– Йа салам, Дуаллех хочет уговорить ее остаться?

– Вроде бы да. Чокнутый Тахир исчез, говорят, видели, как он подписывал бумаги, устраивался на судно в конторе по найму.

– Должно быть, перестал слышать те голоса в голове.

– Или удирает от чего-то или от кого-то. С ним ведь не разберешь.

– Ну, удачи ему.

– Он мне говорил, что был в той лавке вечером, когда убили женщину.