Люди удачи

– А полиции он сказал? – спрашивает Махмуд, опуская закинутые за голову руки.

– Наверное. Он боялся, но я объяснил, что он должен обязательно сказать им.

– Он видел там что-нибудь?

– Мне было интереснее спросить, что он там делал.

Махмуд приближает лицо к лицу Берлина:

– И что он ответил?

– Купил два куска мыла и ушел встречаться с одной девчонкой в арабское кафе. Позвонил в дверь, сделал покупки и провел там не больше минуты, как он говорит. Может, в него и вселился джинн, но я никогда не слышал, чтобы он хоть кого-нибудь обидел, особенно из-за денег. Видел ведь, как он живет?

– В таком случае он наверняка и есть тот сомалиец, которого они видели, как говорят.

– Не знаю, а он сказал, что после него зашел другой сомалиец. Высокий, темный и молодой, ему незнакомый. Я вот тоже уже со счета сбился с этими новыми сомалийцами.

– Когда он вернется?

– А я почем знаю?

– Чтоб его! – Махмуд бьет кулаком об стол.

– Полиция не перестает расспрашивать про тебя – носил ли ты бритву, угрожал ли кому-нибудь. Имя Тахира даже не мелькает.

Махмуд недоверчиво смеется и качает головой.

– Как бы мне отвязаться от этих чертей?

– Дело плохо, Махмуд. Твое фото показывают людям в доках и спрашивают: «Вы не видели этого человека поблизости от лавки Волацки в ночь убийства?»

– Да они при дневном свете нас не различают! Откуда им знать, кого они видели в такой тайфун?

– Не забывай про вознаграждение, от которого зрение обостряется у каждого.

– Иногда я просыпаюсь и не могу понять, где я, в какой постели, комнате, в какой стране. Мне кажется, что я плыву далеко в море, в промежутке между вахтами. Странное, очень странное чувство. Слышу, как тюремщики по ночам ходят мимо моей камеры, смотрят, как я лежу на койке, а мне кажется, что это моя мать заглядывает проведать меня и надо лежать с закрытыми глазами. Вот я и задумался про Тахира, понимаешь? Как иногда он так потрясенно смотрел на собственные руки, словно не мог поверить, что они принадлежат ему. Теперь-то я понимаю, как сходят с ума. Открываешь дверь у себя в уме и просто шагаешь в нее. Легко.

– Ты в своем уме. Иногда я видел тебя на взводе, но ты всегда держался. Вот и сейчас не дай себе сорваться. На нас постоянно нападают, но ты не расставайся с варан и гаашаан, с копьем и щитом, держи их вот так… – Берлин делает вид, будто крепко сжимает копье и щит в руках. – Будь начеку, сахиб, будь начеку.

Врач занудным голосом зачитывает инструкции с черно-белых бланков. Махмуд вяло заканчивает первые два раздела теста на интеллект. Это простая полоса препятствий, ряд цифр, фигур и игр со словами, но его мысли витают далеко. Обводя кружочками ответы, которые он считает заведомо верными, он дивится, как незаметно пролетел в тюрьме месяц. «Тебя повесят, неважно, ты это сделал или нет». Ему отчетливо и ясно слышатся слова Пауэлла, и если раньше он воспринимал их как проявление высокомерия и досады человека, привыкшего давить авторитетом, то теперь понимает их как искреннюю угрозу.

Врач заглядывает ему через плечо, смотрит на ответы и вскидывает брови. Махмуд подумывал наделать ошибок и провалить тест, чтобы они поверили, будто им попался недоумок, но в конце концов самолюбие победило.

До этого разговор между ними зашел о сумасшествии; врач ходил вокруг да около, пока наконец не спросил Махмуда, не мог бы он дать определение безумию. Конечно, мог бы. Человек безумен, когда он не знает, что делает, или не в состоянии отличить правильное от неправильного. Так считали в судах, и он соглашался с этим простым определением. И ни словом не упомянул ни о вселяющемся джинне, ни о проклятиях, ни о безумии, которое словно просачивается в людей, когда те находятся в море или в пустыне. Врач хотел узнать, годится он для суда или нет, для того и вел эти разговоры, но, если у него и был шанс обманом убедить парня в белом халате, будто он не годится, этим шансом Махмуд так и не воспользовался. Он мог притвориться глупым, мог притвориться сумасшедшим, но зачем доходить до такого, если ему известно, что он невиновен? Все, что он может, – довериться Всезнающему, Всесильному. С тех пор как его навестил Берлин, он не пропускал ни одной из пяти ежедневных молитв. Старался поярче зажечь аварийный маяк, чтобы тот светил Богу сквозь низкий бетонный потолок. «Ибад баади, спаси меня, анкадхани, мудже бачао, униокоэ», – нараспев повторяет он после поклонов, умоляя на всех известных ему языках.