Люди в темные времена

Перевод этих строк [на английский язык], сделанный Бентли, мне кажется неточным, а сама я, безусловно, не в силах перевести их надлежащим образом. Они говорят о завершении трехдневной скачки к смерти – к молчанию, дару земли; к покою, дару неба. «Три дня, а потом все должно проявиться: земля дает молчание, небо дает покой. Человек выехал в путь с тем, что ему принадлежало: с землей и конем, с терпением и молчанием, потом к этому добавились небо и стервятники. Три дня он скакал, и вечером и утром, и состарился так, что уже не страдал, когда, спасенный и смертельно усталый, прискакал в вечный покой». В этой гибельной песне есть великолепная, торжествующая витальность, и эта же самая витальность (чувство, что жить – это наслаждение и что наслаждаться всем – это признак жизни) заставляет нас восхищаться лирическим цинизмом и сарказмом песен в «Трехгрошовой опере». Недаром Брехт так щедро черпал из немецких переводов Вийона – что немецкий закон, к сожалению, назвал плагиатом. Он славит ту же самую любовь к миру, ту же благодарность за землю и небо, за саму возможность родиться на свет и быть живым – и Вийон, я уверена, не стал бы возражать.

Согласно нашей традиции, бог этой бездумной, беспечной, безоглядной любви к земле и небу – это великий финикийский идол Ваал, бог пьяниц, обжор, распутников. «Ваал влюблен в эту планету – хотя бы потому, что других нету», – говорит молодой Брехт в «Хорале о великом Ваале», первая и последняя строфы которого – великая поэзия, особенно прочтенные подряд:

Als im weissen Mutterschosse aufwuchs Baal
War der Himmel schon so gross und still und fahl
Jung und nackt und ungeheuer wundersam

Wie ihn Baal dann liebte, als Baal kam.

Als im dunklen Erdenschosse faulte Baal

War der Himmel noch so gross und still und fahl
Jung und nackt und ungeheuer wundersam
Wie ihn Baal einst liebte, als Baal war[244]

.

И снова важнее всего небо – небо, которое было до человека и которое будет, когда человека не станет, и поэтому самое лучшее для человека – любить то, что на краткий срок ему дано. Будь я литературоведом, мне пришлось бы сейчас обратиться к центральной роли неба в стихах Брехта – и особенно в его редких, очень красивых любовных стихотворениях. Любовь – в «Воспоминании о Мари А.»[245] – это чистая белизна облачка на фоне еще более чистой лазури летнего неба, сгустившаяся на несколько мгновений и исчезающая с порывом ветра. Или, как в «Расцвете и упадке города Махагони», любовь – это вереница журавлей в небе, летящая мимо облака, – совмещение в прекрасном небе облака и журавлей на несколько мгновений полета[246]. Разумеется, в этом мире нет ни вечной любви, ни даже заурядной верности. Нет ничего, кроме интенсивности мгновения; то есть нет ничего, кроме страсти, которая даже чуть более бренна, чем сам человек.

Ваал никак не может быть богом какого бы то ни было социального порядка, и его царство населено изгоями общества – париями, которые, находясь вне цивилизации, обладают более интенсивным – и потому более подлинным – отношением к солнцу, которое всходит и заходит с величавым равнодушием и освещает всех живых тварей. Так, например, в «Балладе пиратов» корабль несет диких, пьяных, грешных богохульников, взявших курс к аду, к уничтожению[247]. Собравшись на обреченном корабле, пьяные от рома, от темноты, от нежданных ливней, больные от зноя и от холода, во власти всех стихий, они рвутся к гибели. И вот звучит рефрен: «О Небо, светлая, ясная синева! Огромный ветер, дующий в паруса! Пусть пройдут и ветер, и небо! Лишь бы нам осталось море вокруг Святой Марии!»:

Von Branntwein toll und Finsternissen!
Von unerhörten Güssen nass!

Vom Frost eisweisser Nacht zerrissen!
Im Mastkorb von Gesichten blass!
Von Sonne nackt gebrannt und krank!
(Die hatten sie im Winter lieb)
Aus Hunger, Fieber und Gestank

Sang alles, was noch übrig blieb:
O Himmel, strahlender Azur!
Enormer Wind, die Segel bläh!
Lasst Wind und Himmel fahren!
Nur Lasst uns um Sankt Marie die See!