Люди в темные времена

Для него так оно, в общем-то, и было: именно так он прочел сказки братьев Гримм и «Волшебный рог мальчика», словно вполне освоившись в странной и насыщенной поэзии немецких сказок и народных песен, которые настолько же непереводимо немецкие, насколько «Алиса в Стране чудес» – непереводимо английская. Во всяком случае, в немецкой поэзии он любил именно фольклорную стихию и узнавал ее в Гёте и даже в Гельдерлине и Рильке. Мне часто казалось, что из той страны, которую воплощал для него немецкий язык, он и сам был родом: он походил, даже деталями внешности, на персонажа из сказочной страны; словно в человеческие города он попал с каким-то волшебным ветром или вышел из заколдованного леса, в котором мы проводим детство, и, захватив с собой волшебную флейту, не просто надеется, но ждет, что все и вся присоединятся к нему в полночной пляске. Я имею в виду вот что: Рэндалл Джерралл остался бы поэтом, даже не написав ни единого стихотворения, – как Рафаэль из пословицы, даже родившись безруким, остался бы великим художником.

Ближе всего я узнала его в начале пятидесятых – несколько зимних месяцев он прожил в Принстоне, который ему показался «намного более принстонским, чем – даже чем Принстон». На уикенды он приезжал в Нью-Йорк – оставляя за собой, как сам он говорил, неубранные комнаты, немытые тарелки и бог знает сколько уличных котов, которых он приваживал. Едва он переступал порог, меня охватывало чувство, что мой дом заколдовали. Как ему это удавалось, я так и не поняла, но в доме не оставалось ни единой вещи – из предметов одежды, посуды, мебели, – которая бы слегка не изменилась, утратив по ходу перемены свою повседневную прозаическую функцию. Это поэтическое преображение становилось досадно реальным, если он решал (что случалось нередко) вместе со мной отправиться в кухню – развлекать меня, пока я готовлю ужин. Или же он выбирал кабинет моего мужа и вовлекал его в долгий, жаркий спор о достоинствах и ранге писателей и поэтов – и до меня доносились задорные голоса, пытавшиеся друг друга переспорить, а главное, перекричать, – кто правильнее судит о «Киме», какой поэт выше – Йейтс или Рильке (Рэндалл, разумеется, отстаивал Рильке, а мой муж – Йейтса), и тому подобное, часами напролет. Как написал Рэндалл после очередного поединка глоток, «у энтузиаста всегда вызывает священный трепет встреча с еще большим энтузиастом – как если бы второй в мире толстяк встретил первого».

Ту страну, откуда он был родом, он описал в стихотворении о сказках братьев Гримм «Märchen»[270]:

Настороже, настороже; всегда хоть шорох.
Тот лес, где…
…Луч вспыхивал по нашему хотенью,
И до полуночи мы верили в хотенье,
И до полночи веровали в жизнь.