Люди в темные времена

Стоит взглянуть на жизнь Беньямина, как всюду видишь в ней «маленького горбуна». Задолго до эпидемии Третьего рейха тот уже разыгрывал свои каверзы, доводя издателей, посуливших Беньямину годовой аванс за работу внутреннего рецензента или редактора журнала, до банкротства как раз в канун выхода первого номера. Позже он позволил великолепной антологии писем немецких авторов, любовно подготовленной Беньямином и сопровожденной его замечательным комментарием, все-таки выйти из печати под титулом «Deutsche Menschen» и с эпиграфом «Von Ehre ohne Ruhm / Von Grösse ohne Glanz / Von Würde ohne Sold» («О чести без славы / О величии без блеска / О благородстве без награды»); но потом позаботился, чтобы она закончила свои дни в подвале разорившегося швейцарского издателя – ее так и не отослали в нацистскую Германию, вопреки намерениям Беньямина, на этот случай подписавшего сборник псевдонимом. В каковом подвале книга и была обнаружена в 1962 году в тот самый момент, когда в Германии вышло в свет ее новое издание. (Это, пожалуй, тоже можно приписать «маленькому горбуну»: его злой волей многое из того, что потом оборачивается удачей, сначала предстает бедой. Таков же случай с переводом «Анабазиса» Алексиса Сен-Леже Леже (Сен-Жон Перса). Беньямин, работе «особого значения не придававший» (Briefe. I. S. 381), взялся за нее только потому, что с заказом тут, как и на перевод Пруста, ему помог Гофмансталь. Перевод появился в Германии только после войны, но позволил Беньямину войти в контакт с Леже, а тот, занимая дипломатический пост, сумел вовремя вмешаться и убедил французское правительство не интернировать Беньямина вторично – привилегия, которой удостоились тогда немногие из эмигрантов.) Затем на смену козням пришли «кучки осколков», последней из которых, перед катастрофой на испанской границе, стала угроза, что перебравшийся в Нью-Йорк Институт социальных исследований, «единственная материальная и моральная опора» беньяминовского существования в Париже (Briefe. II. S. 839), оставит его без поддержки. «Сами обстоятельства, до невероятного осложнившие мою ситуацию в Европе, могут сделать для меня невозможной эмиграцию в США», – писал Беньямин в апреле 1939 года (Briefe. II. S. 810), еще под свежим впечатлением того «удара», который ему нанесло в ноябре тридцать восьмого письмо Адорно, отвергшего первый вариант беньяминовского труда о Бодлере (Briefe. II. S. 790).

Шолем совершенно прав: после Пруста чувство теснейшего личного сродства среди современных авторов у Беньямина вызывал Кафка. И недаром он – конечно же, помня о «пространствах руин и полях разрушений» в собственном творчестве – писал: «Для понимания оставшегося после Кафки требуется, среди прочего, просто-напросто признать, что он потерпел крах» (Briefe. II. S. 614). Метко сказанное Беньямином о Кафке вполне приложимо к нему самому: «Обстоятельства этого краха – самые разные. Напрашивается даже такая мысль: стоило ему убедиться в поджидающем крахе, как все остальное произошло с ним уже en route[171], словно во сне» (Briefe. II. S. 764). Беньямину было необязательно читать Кафку, чтобы думать как Кафка. Не прочтя еще ничего, кроме «Кочегара», он уже приводил в эссе о гётевском «Избирательном сродстве» слова Гёте: «Надежда, как небесная звезда, промелькнула у них над головами», – а заключительные слова этой работы звучат так, будто их написал сам Кафка: «Надежда дана нам только ради надежды»[172].