Люди золота

Балла Канте никого не понуждал верить в Одноглазого. Одноглазый был его духом и богом, с силой, созвучной силе самого мансы, превосходящей всё на земле золота. Одноглазого звали здесь Олорун, Олофин-орун – чуждо, но в то же время и знакомо, словно взяли известное имя, перевернули, обшлёпали толстыми вывороченными губами. Но был это именно Он, бронзоволицый, звавший всю дорогу, ведший за собой, верный и изменчивый, насмешливый, бог сильных. Его принимали те, кто хотел стать сильным, понять силу могучего, стареющего как гора Балла Канте. И Одноглазый отзывался. Он давал холодное мужество, презрение к своей и чужой смерти – а тем, кто был достоин силы, он давал боевое безумие. Инги видел не раз, как дух Одноглазого входит в узнавших его, как плещет в мышцы звериной яростью и быстротой, заставляя забыть о ранах, сражаться, когда лохмотьями свисают из разодранного живота кишки и сердце дрожит, открытое всем, во вспоротой груди.

Глядя на Мятещу, потерявшего почву человечьего мира под ногами, на пляски чёрных под мерный барабанный перегуд, слушая странные, обрывистые, но складные песни, рождённые из экстаза, из горячечного движения, Инги понял, чего хочет Одноглазый: он хочет ожить. Воскреснуть в крови, предстать не тенью из памяти, закованной горстью слов, а теплом и судорогой мышц, звуком и запахом, вкусом земной пищи, радостью тела. И хочет от Инги, чтобы тот помог разбудить его кровь в крови потомков, кого не поработили лукавые новые боги, входящие в души с написанными словами.

Инги не знал, какою отравой разбудил в нём память крови старик Похъелы. Не знал, как сумел пробудить Повелитель убийц кровь могучего Баллы Канте. Но постиг, как могут входить духи и боги в кровь чёрного народа. Запах золота пропитал их тела и души, завладел их рассудком. Чтобы опьянеть и обеспамятеть, чтобы отправить душу к богам и мёртвым, им не нужны были дурманные травы или ужас и кровь убитой жертвы. Им хватало музыки: странного, неровного, глуховатого перестука с узором немыслимой сложности, когда барабаны говорят друг с другом, жалуются, плачут и ярятся, выстукиваясь исступлённо, и сквозь слух ритм и дробь зажигают мозг, дёргают мышцы. Плясуны отдаются им, позволяют ритму владеть их членами, извиваются и немыслимо скачут, падая, взвиваясь, перекатываясь, – а то будто теряя кости, не двигаясь, но переливаясь гибким, податливым телом. Это было в их крови. Инги никогда не видел, чтобы так могли двигаться люди полночи или ал-Андалуса. Даже Хуан, с годами отточивший точность, быстроту и лёгкость движений, не мог так. Он мог поделить саблей подброшенную ветку на дюжину частей – но всё равно его движения казались угловатыми, неуклюжими, несуразными рядом с кошачьей, переливчатой грацией чёрных.

Никто не мог сказать наперёд, какой из огромного сонмища духов и богов пойдёт в тело плясуна. Конечно, всякий хотел принять в себя духа посильнее или хотя бы своего покровителя, но получалось по-разному. В тело вселялись и духи благонравные, и вредные, а иногда настолько ужасные, что одержимый кидался диким зверем, бил и рвал, и десяток мужчин не мог его угомонить. Оттого случались и смерти, и увечья.

Инги никогда не влекли ни песни, ни музыка. Но из подвала памяти снова всплыло знание: музыка – она как слова, как речь, ритмичная и плавная, текущая ледяной водой или сладкой брагой. Музыкой можно позвать, и убедить, и разозлить. У каждого из существ была своя музыка, и если созвучиться, соединиться с нею, то примешь, и поймёшь, и станешь одним целым с тем, чья музыка звучит в тебе. Инги просил гриотов-джели обучить его искусству балафона, больших и малых барабанов, мастерству голоса. Его учили с опаской, ведь делиться мастерством – значит отдавать силу, но куда денешься от Ндомаири, верховного кузнеца-колдуна великого мансы?

Инги был способным учеником – и оказался хорошим учителем. Музыка Одноглазого, старого Олоруна, зазвучала в его душе так отчётливо, что пальцы сами рвались озвучить её. Вот это было настоящей молитвой, праздником и жертвой! Послушно подхватывали ритм притаившиеся в сумраке гриоты, и будто опускалась туча – танцующий вдруг замирал, сутулясь, и тяжкой, спокойной, ледяной силой веяло от него. Тогда Инги вставал пред ним и, глядя в бронзовеющие глаза, говорил: «Здравствуй в мире живых, Великий!»