Люди золота

– Ты хочешь моей жизни? – спросил Инги на языке манде. – Её нелегко взять. А своей смерти ты не увидишь.

Солнце, отразившись от лезвия, заплясало на морде буйволицы. Она попятилась и, всхрапнув, исчезла за придорожными кустами.

Вернувшейся свите Инги велел забрать стонущего Гнанкумана и сёдла убитых лошадей и возвращаться в Соссо. А сам, взяв копьё и кожаную флягу с водой, пошёл пешком.

Было полнолуние, и с приходом ночи в серебристом свете была видна каждая придорожная травинка. Инги издали заметил скрюченную угловатую тень на перекрёстке. Существо копало землю, затем, уложив в ямку свёрток, заровняло её ногой. После, всхлипнув, сбросило с себя грубое покрывало из бычьей шкуры. Существо оказалось молодой женщиной – чудовищно сгорбленной, с руками, торчащими в стороны, будто сухие сучья, с вдавленной в плечи головой, с кривыми узловатыми ногами. Под покрывалом на ней ничего не было, даже амулетов. Груди её, крохотные, уродливые, походили на прыщи.

Завидев Инги, она заголосила, подняла копьё над головой, кинулась. Она была сильной. Чудовищно сильной. Но копьём владела плохо, и с третьего удара Инги вышиб оружие из её рук, а четвёртым, подцепив ногу, свалил её в пыль. Отбросив копьё, прыгнул сверху – и покатился. От удара в грудь потемнело в глазах. Но дралась она так же неумело, как владела копьём. Инги поймал её на вдохе, ткнув коротко под дых, подсёк и уселся сверху, заломив руку. Она всё равно не хотела сдаваться, и тогда Инги, выкрутив руку в локте, порвал ей сухожилие. Она зарычала – глухо, по-звериному, упёршись лбом в землю.

– Почему ты хотела убить меня, женщина? – спросил Инги на языке манде.

– Ты убил мой род, Ндомаири, – прошипела она, – убил моих коров и коз. Твои мёртвые духи истребили род Конда. Но знай – я отомщу тебе. Мой дух будет терзать твой народ! Истребит лучших из воинов!

– Так и знал, что это не простая буйволица, – сказал Инги задумчиво. – От неё несло человечьей злобой. Мы выйдем охотиться на неё и убьём её отравленными стрелами. А если я убью тебя, род Конда умрёт с тобой. Это род предателей. Они клялись мансе и трижды нарушили клятву.

– Старый Балла не может заставить род Конда клясться ему. Род Конда старше его! А твои духи ели глаза наших воинов!– Клятва священна, женщина, и даже старшие не свободны от клятвы младшим. Но в твоих словах есть зерно истины. Я должен тебе кровь. Я могу дать тебе дитя взамен той крови, что пролили мои воины. Ты не будешь ни в чём нуждаться, и если ты, родив наследника Конда, всё ещё захочешь отомстить – я отпущу тебя вместе с ним. А сейчас я выпущу тебя. Но если твой гнев победит рассудок, я убью тебя. Как зовут тебя, женщина?– Соголон. Меня зовут Соголон, господин Ндомаири.

Инги встал, глядя на распростёртую в пыли горбунью. Она пошевелилась, застонала. И поднялась, пошатываясь, прижала к груди искалеченную руку.

Соголон оказалась девственницей. И едва не выбила Инги челюсть, когда он покусился взять девственность. Инги пришлось защемить больную руку уродке и совокупиться с нею, вопящей, стонущей от боли, обливающейся слезами.

А назавтра у статуи Одноглазого нашли мёртвую уродливую буйволицу. В её шее застрял обломок копья, загноившаяся рана поразила тело буйволицы чёрной гнилью. Труп рабы рассекли на части и скормили собакам, а кости обожгли на костре и закопали на перекрёстке. Соголон же, потеряв невинность, сделалась на удивление покладиста и добродушна с Инги. Рука её полностью не исцелилась, но сделалась сильнее прежнего, и все обитатели усадьбы колдуна-кузнеца Ндомаири шарахались с дороги любимой, но донельзя уродливой и гневливой жены повелителя.

А он на долгие месяцы впал в сладкую дрёму плотской радости – как давным-давно, много морей и зим назад. Забывшись в острой, пьянящей радости соития, говорил с горбуньей на языке полночи и называл её чужим именем – Вирка. Соголон улыбалась, гладя неуклюже спину хозяина. Инги, покинув её лоно, поедал мясо и сыворотку, сладкий кус-кус с пряным соусом и варёные клубни ямса, просяную кашу и речную рыбу, обпивался пальмовым вином. После спал в тени, а рабы махали над ним страусовыми перьями, отгоняя кровожадных мух.

Года не прошло, как Соголон родила сына – сильного, тяжёлого, с уродливыми кривыми ногами. Инги любил играть с ним. Подставлял мизинец, а младенец, сопя, хватал сильной ладошкой и стискивал, норовя выдрать из сустава. Крошечные груди Соголон неожиданно разбухли, разрослись тыквами, тяжёлые, круглые, налитые жирным молоком. Младенец высасывал их обе. Соголон смеялась и называла сына львом, Мари-Дьятой. В год малыш стал больше трёхлетних сверстников, но так и не встал на ноги. Проворно ползал, отталкиваясь сильными руками, но ножки его, кривенькие и слабые, не держали вес большого тела. Соголон смеялась всё реже, и в соитии с ней уже не было прежней радости.

А однажды утром, когда, по обычаю, жёны показывали Инги детей, он не увидел Соголон. Жёны перешёптывались, подпихивали дочерей к отцу. Растерянный раб игбо прибежал, ткнулся лбом в глину пола: