Люди золота

За две недели Инги привык к ней, как к собственным ногам. Куда ни пойди – везде она, и не стесняет ничуть. И сама не стесняется. Инги даже не стал гнать её из кузни, когда ковал. А дело ведь тайное, для женщин запретное. Под руки она не мешалась, сидела в глубине, смотрела из сумрака. И лицо её казалось наполовину сотканным из огня, наполовину – изо льда, прикрытого пушистым золотом. Огонь вошёл в её тело, обезобразил – но не убил, и потому теперь она не боялась его. Голыми руками брала горшки из печи, выхватывала пальцами угли, чтоб разжечь светильню, и не обжигалась. А однажды вечером, когда Инги, пробегав день по лесу и подстрелив всего лишь тощего зайца, вернулся и посмотрел на хлопочущую Вирку, его будто ударило. Снизу, жарко и душно, стеснилась кровь, прихлынула к щекам, вискам. Инги сглотнул судорожно – будто глотку кто сдавил мягкой рукой. Швырнул зайца на пол – тьфу-ты, тварь лесная, и в самом деле на кота похож – да и выскочил наружу. Плеснул в лицо снегом, растёр. Стало хуже. Аж нутро скрутило. Конечно, и раньше донимало мужское, в особенности когда дело к ночи. И толклась в висках кровь, когда слышал женские голоса, видел идущую с коромыслом девку. Но – старческое, проснувшееся в крови, всякий раз шептало: а ты подожди до утра, там и посмотришь, чего хочешь на самом деле. А поутру рассудок снова становился ясным и холодным, разве только жидкая слизь оставалась на одежде памятью тревожных снов. Да и сны те были – не о живой плоти, а о поблёкшей, лишь в словах оставшейся давней встрече. Помнилось лишь тепло и запах – чуть слышный, терпкий, будоражащий.

Наверное, в запахе и было дело. За две недели привык, впустил в себя. Чего уж теперь? Да ни всё ли равно, раньше или позже? Заодно и узнаем, отчего говорил старый Вихти, что патьвашки редко женятся.

Пошёл в кузню. Сел привычно, глядя на огонь. Подумал вдруг: ведь с утра не разводил огня. И как эта баба посмела?

Вирка пришла вскоре. В одной рубахе, простоволосая. Присела на лавку, на краешек самый, пальцы сцепила. Сидит, на огонь смотрит.

– Огонь тебя сильно изуродовал? – спросил наконец Инги – и поразился хрипоте своего голоса.

– Я не калека, хотя и прихрамываю. Но отметин много. Если вам не противно, господин, я могу показать.

– Покажи, – прохрипел Инги и сглотнул.

Она встала. Потянула за шнурок у ворота. Спустила сперва рубаху с левого плеча, вынула из рукава руку. Потом вздрогнула, изогнувшись, – и рубаха упала на пол, чуть задержавшись на узких бёдрах. Инги окаменел. Снизу доверху: по левой ноге, по бедру, по боку до самой шеи тянулось страшное пятно, переплетение багровых рубцов. И в левую грудь будто вцепился лиловый мох, раздувшийся, бугристый, добравшийся почти до соска.

Взгляд Инги прополз снизу вверх, потом назад – и уткнулся в ровный, заросший редким рыжеватым волосом треугольник под выпуклым животом. Внутри толкнулось жарко, заныло. И Вирка, улыбнувшись, шагнула к нему.

Удивительно, но даже месиво шрамов больше не казалось уродливым. В зыбком сплетении сполохов, в блеске золота, оно светилось странной, болезненной красотой, стоящей на грани смерти, грезящей болью – и тянущей неудержимо.

– Не так, мой господин, – чуть слышно шепнула Вирка на ухо. – Я покажу.

Наверное, ей было больно. Кровь брызнула, потекла по ногам. Но она улыбалась. Вцепилась по-кошачьи, обвила руками, ногами, изогнулась, задрожала, прижимаясь. Впилась вдруг зубами в плечо – и Инги, завыв по-волчьи, извергся, содрогаясь всем телом, мучительно выталкивая из раскалённого нутра комок за комком.

А утром, чуть открыв глаза, подумал: хорошо бы поесть. Свесил босые ноги на пол, поскрёб пятернёй живот. Зевнул, глядя на закопченные брёвна стен. В голове было так пусто и дымно, муторно, будто мхом поросло.

– Хозяин, а я сготовила, – сообщила Вирка радостно, и улыбка на её изувеченном лице совсем не казалась уродливой гримасой.

Месяц Инги не делал ничего. Ходил, носил что-то, шевелил ложкой, даже позвенел маленько молотом, чиня дверные петли, ездил за едой. Но жизнь состояла из вечернего сумрака, разъятого сполохами, тёплой податливой плоти, влажной, хваткой темноты, выжимавшей сладкие судороги, – и всего остального, пустого, скучного и неважного.

А потом Вирка, пробуя испеченный пирог, вдруг согнулась вдвое, закашлявшись, брызнула тошнотной жижей на пол. Схватилась за ковш с водой, затем – за живот.

– Что такое? – встревожился Инги.

– Это ничего, это хорошо, – ответила, улыбаясь сквозь слёзы. – Это замечательно.

Как по волшебству, объявился Игали. Вроде не звали его, и не видно было поблизости – а теперь тут как тут. Закрылся в углу, шкурой завесился – принялся Вирку щупать. А Инги бродил, кусая губы. Тревожно было, непонятно отчего. Наконец Игали, улыбаясь во весь рот, выбрался из-за шкуры и оповестил:

– Ну, патьвашка, до другой зимы папой будешь!