Людмила

Я тяжело вздохнул, поглядев на пеструю стенку книжных корешков. Это было единственное, от чего я не мог отказаться, чтобы облегчить себе жизнь, от книг мне было уютней и спокойней — они просто своим присутствием позволяли мне идентифицировать себя, и когда я собирал библиотеку, я, в первую очередь, руководствовался именно этим соображением. После нескольких бездомных лет, когда я не был уверен в том, я ли это или кто-то вместо меня скитается по углам и квартирам, мне необходимо было «соткать паутину», чтобы ощутить себя, просто почувствовать собственное существование. Тогда я, чтобы не покупать стандартных полочек и шкафов, которые напоминали бы мне чужие дома, заказал специальные стеллажи чудаковатому старичку, бывшему политзэку, какому-то сектанту, не утратившему в лагерях ни веры, ни оптимизма, и, полируя деревяшки (он строил стеллажи прямо здесь), он всегда приговаривал: «Во здравие, во здравие», — не знаю, что это у него означало. Я люблю таких монстров. Обращая внимание на себя, они наводят на крамольную мысль, что, может быть, и все только кажутся такими как все, а на самом деле... Старичок любил пророчествовать, но откровения получал не традиционным путем, а из каких-то особых являвшихся ему время от времени газет. Он говорил, что близится конец света, и в хлебных районах пшеница падает и осыпается сухими зернами на землю, что в лесах бесшумно вспыхивают пожары, и звери гибнут, и высыхают реки, и из трещин на высохшем дне проступает кровь. Я смеялся (не очень весело) и спрашивал старичка, откуда он все это берет, а он, глядя на меня детскими голубыми глазами, отвечал, что читает в газетах, что иногда они являются ему, а когда прочтет, опять пропадают. Случалось ему видеть и ангелов (общее между нами), они прилетали к нему на бесшумных пропеллерах, разгонять прячущиеся ночные тени по углам. «Тихо так прилетают, не жужжат, будто и без пропеллеров, — говорил старичок. — Нет, я старичок не простой». И правда, не простой был старичок.

Я методично, одну за другой перетирал обложки, пока не добрался до шести серых томиков на одной из нижних полок. «Это Грин, — подумал я. — Александр Грин. Шесть томов, одного не хватает. Ну да. Что с ним делать? Вряд ли я его когда-нибудь буду читать. Подарить его хрупкой блондинке? Некоторые из них все еще любят Грина».

Я и сам когда-то его любил. Я открыл его для себя лет в шестнадцать, а до этого его просто не издавали. Лучезарные годы моего детства были годами высокого вкуса, так что даже первое мое появление в школе было отмечено тонкой музыкой Шопена на школьном дворе, а единственный романтик, которого нам настоятельно рекомендовали был Горький со своим удручающим Данко. Много позже, когда я учился уже в девятом классе, в мои руки попал первый, только что изданный томик не известного мне, может быть, иностранного писателя, никто его мне не предлагал. Конечно, в мои шестнадцать лет в провинциальном городе после подневольной классики и одномерной сталинской литературы эта книжка стала для меня откровением. Потом я еще долгие годы относился к Грину как к первой любви, со временем по мере внедрения романтики в массы постепенно остыл. Последние годы он даже стал меня раздражать. Сейчас я подумал: что мне с ним делать? Я вытащил книжки, протер их, сложил и перевязал стопку шпагатом.

Я натирал последний квадратик паркета, когда раздался звонок.

14

Я открыл дверь и лицом к лицу, как в зеркале, столкнулся с Прокофьевым. Сощурившись, напряженно улыбаясь, наклонив голову, он стоял в дверях. Секунду мы смотрели друг на друга, и, наверное, моя улыбка была такой же напряженной, как у него, потому что я почувствовал ее на своем лице. Я сделал движение к нему, и он, опять, как в зеркале, повторив его, лбом почти боднул меня в лоб. Я отступил. Прокофьев! Конечно, кто же еще? Я взял его за руку повыше локтя и крепко сжал ее и почувствовал такое же пожатие на своей левой руке. Теперь он уже в самом деле боднул меня или, может быть, я его, и так мы еще секунду или две постояли. Подумать только — еще недавно я слушал его раздраженный голос по телефону, и тогда не испытывал ровно ничего, никаких чувств, а сейчас...

— Ну, исполнили ритуал? — спросил Прокофьев. — Теперь, может, впустишь?

Я засмеялся: мне самому показалась наша встреча немного экранной, а он как всегда высказывал это мое ощущение за меня. Озвучивал, как теперь говорят.

— Прокофьев, — сказал я.

— Прокофьев, — сказал Прокофьев.

Я отступил на шаг. Улыбался, смотрел на него. Мы некоторое время не виделись. Телефон, расстояние... Нет, там был другой человек.

— Ну, — сказал он, указывая пальцем через мое плечо. — Можно туда или там хрупкая блондинка неглиже.

— Нет, — сказал я. — Что-то не видно последнее время.