Людмила

Меня рвало долго и мучительно, а когда это на минуту прекращалось, она снова брала меня за шиворот и наклоняла мое лицо над раковиной — такие маленькие и такие сильные руки — и заставляла меня извергать последние остатки, уже какую-то икоту, раз за разом, пока я совсем не обессилел. Я опустился на пол тут же у раковины, положив согнутую руку и голову на стул, на который она до этого ставила свою ногу для упора, и у нее оставалось уже совсем мало сил, чтобы втащить меня на койку, но теперь я мог постепенно проясняющимся взором осмотреть небольшую комнату с потолком в ржавых потеках и никелированные решетки койки и ее, мою рыжеволосую мучительницу. У нее были маленькие мягкие руки и узкие покатые плечи и волосы цвета красного дерева и синие, очень синие глаза, а вообще после сумеречной ночи в моем мозгу все смешалось. После сумеречной ночи в моем мозгу...

— Ваше Величество, — сказал я, обращаясь к ее габсбургской челюсти, но она приложила свою руку к моей. К челюсти, не к руке.

Я подумал, как ей не противно, но она, наверное, тоже подумала об этом, потому что взяла откуда-то (не понял, откуда) салфетку и вытерла руки. Вытерла мой рот.

— Говорите потише, — сказала она. — Здесь «горилла», другие тоже еще не все разбежались, и скоро здесь будет очень жарко, так что думайте, что вам говорить.

— К черту! — сказал я, хоть и не очень громко. — Людмила.

— С ней все в порядке, — сказала Марина, — она в Стокгольме.

— Значит, он врал мне, — сказал я, — конечно же, врал. Чего же еще от него ждать? Он сказал мне, что она здесь, в психушке.

Глаза были очень синими. Мне кажется, я никогда не видел таких синих глаз.

— Была здесь, — сказала Марина. — Была здесь, теперь в Стокгольме. Марк ее вытащил.

— Кто это, Марк? — спросил я. После сумеречной ночи в моем мозгу все смешалось. После сумеречной ночи в моем мозгу...

— Со скандалом, — сказала Марина. — С большим скандалом. Она ведь шведская подданная. Они упрятали туда шведскую подданную.

— Кто такой Марк? — повторил я.

— Марк? — Марина как будто нахмурила брови. — Марк? Это ее муж. Марк Бьоррен.

После сумеречной ночи в моем мозгу все смешалось.

— Давно? — спросил я.

— Что... давно?

— Давно он вытащил ее отсюда?

— Теперь это для вас не имеет значения, — сказала Марина. — Теперь надо вытаскивать мальчиков. Вам тоже надо подумать, что говорить.

— Кто эти мальчики? — спросил я. — Зачем их вытаскивать и откуда?

— Господи! — прошептала Марина. — С чего все началось? Из-за чего вы здесь, вы что, забыли?

Я пытался припомнить.

— Мы переезжаем. — вдалбливала мне Марина. — Переезжаем на Дачу Талызиных. Ту самую, которую вы выбирали. Вместе с шефом. Шефу еще зачем-то кому-то понадобилось сказать, что он ездил не с вами. С Колесниченко. Ну, вспомнили?

Я вспомнил наш разговор со следователем: значит, это не я, это Колесниченко в день убийства возил начальника за город осматривать эту дачу. Три роскошных дома в стиле «ампир». Там огромный парк, и очень тихо. Он провел там весь день. Да, я вспомнил. Если бы следователь назвал мне тот день...

— Часть картин уже перевезли. — сказала Марина. — Если перевезут остальное, то можно и мальчиков тоже. Тогда они просто больные.

Я покачал головой. Тетерин, Торопов, этот «аристократ» Вишняков. «Он что, тебе неприятен, этот Вишняков? Да нет, ничего. Просто не нужно брать всякую гадость у всяких подонков. Вообще нечего играть с ними в их игры». Значит, картины должны быть на месте и еще... Нужно подумать, что говорить.

— Значит, Тетерину подсунули морфий? Тот самый морфий. А где морфий, там и его распространение. Его жена, как дикая кошка бросилась на меня. Еще бы.

— Еще бы, — Марина усмехнулась.

Значит, этот седовласый с двумя бутылками... Тот, который отшатнулся от меня на лестнице, когда Инна с позором изгоняла меня, да, когда она, как пантера чуть не растерзала меня... Этот седовласый, который прижался к стенке, когда я катился по лестнице вниз... Так вот он какой, Тетерин.

— И Торопов с его порнухой?

— С его порнухой, — усмехнулась Марина.

Никогда не видел таких синих глаз.

— Скандал был большой, — сказала Марина. — Советскую делегацию в Вене не допустили на медицинский конгресс.

— Из-за Торопова? — спросил я.

— Нет, не из-за Торопова, — сказала Марина, — пока из-за Людмилы. Все зависит от вас, — сказала Марина. — Дальнейшее зависит от вас.

— Почему? — спросил я.

— Я ж говорила, вам нужно думать, что говорить.

— Но Людмила все знает, — сказал я. — Я отдал ей все.

— Она молчит, — сказала Марина. — Пока молчит. Пока есть возможность, она хочет удержать вас в тени. Вы понимаете, чем это вам грозит?

— Я на это пошел, — сказал я. — Я сам на это согласился.

— На что? На что вы согласились? — сказала Марина. — Свернуть себе шею?

— Меня об этом предупреждали, — сказал я. — В самом начале.

— Есть и другие люди, — сказала Марина. — Из-за них все и затевалось.

— Художники? — спросил я.

— Художники, — сказала Марина, — но не только художники. Есть другие. Вы же делали?

— Ну, это мой выбор, — сказал я. — Если б его не было...

— Судьба, — почему-то сказала Марина. Она почему-то вдруг сказала, — судьба.