Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

К этой работе Люся, по обыкновению, отнеслась очень серьезно. Написала для своих номеров песни, и, по свидетельству оператора Вадима Алисова, все, что касалось ее роли, тщательно обдумывала: весь сценарий был исчеркан и исписан ее пометками – что ей там надо было учесть, что не забыть, что привнести и что поменять.

– Там, в фильме, есть довольно большой диалог, – рассказывает Алисов. – В эпизоде, когда Люся и Татьяна Васильева, игравшая аккордеонистку, сидят в каком-то кафе. Вообще их работа в этой картине – дуэт двух больших актрис! А здесь, в этой сцене, в сущности, идет монолог Люси на десять минут экранного времени. Я говорю Люсе: «А слабо весь этот монолог сыграть целиком? Чтобы не выключать камеру и не делать монтажных стыков, а просто все сыграть сразу?» Она сразу согласилась: интересно попробовать. Она вообще была актрисой азартной: как что-то новенькое – у нее сразу глаз зажигается! И назавтра на съемках весь этот монолог она выпалила от начала до конца, причем уложилась ровно в десять минут, так что и сцена, и пленка в камере закончились одновременно! И в этот монолог умудрилась вложить все оттенки состояний этой массовички: и то, что одинока, и то, что работа эта для нее только способ выжить, и она знает, что способна на большее. Так была снята сцена, сыгранная на одном дыхании в самом буквальном смысле слова. Очень красивая сцена!

– Она с режиссером много спорила?

– Толя Эйрамджан в первую очередь сценарист, и как режиссер он Люсе замечаний не делал. Его интересовал текст, и он все время сверялся со сценарием: то ли она говорит? Потому что как сценарист был уверен, что каждое его слово – золото.

– Неужели Люся там не импровизировала?!

– Она импровизировала характер своей героини. А от текста не отступала – играла идеально, слово в слово. Потому что вот здесь при любой вольности Эйрамджан уж точно остановил бы съемку: текст для него имел абсолютное значение, а как его произнести – он доверял актрисе. По крайней мере на съемочной площадке. А что происходило на репетициях, как они обминали текст – этого я не видел…

«Даже на самом пике успеха я все равно думаю о том, как все это непрочно и что уже завтра ничего этого может не быть», – призналась Люся в одной из своих книг. И снова оказалась права в своем пессимизме. «Моя морячка», снятая уже в самый канун очередной смены режима в России, оказалась, увы, предпоследним фильмом с Гурченко, о котором еще узнала широкая публика. Дальше обрушилась новая пора полной неопределенности. Сама возможность фильмов уровня «Двадцати дней без войны» или «Пяти вечеров» ушла вместе со страной, где такого рода картины снимались, были востребованы и стягивали к кинотеатрам публику. «Не радуйтесь так – теперь в вашем кино никакой Тарковский уже не пробьется!» – сказал мне знакомый канадский кинематографист, когда внушительную делегацию из «новой России» восторженно приветствовали на фестивале в Торонто: это был самый пик всеобщих экстатических ожиданий 1991 года, и фестиваль устроил большую ретроспективу лучших картин одной из величайших кинематографий мира. Тогда мы посмотрели на скептика как на безумца, но очень скоро стало ясно, до какой степени он был прав. Уже через пару лет агонизирующее российское кино практически исчезло с фестивальных горизонтов.

А для Гурченко снова пошли годы ожидания, паузы иной раз затягивались года на четыре.

– В этой всеобщей неразберихе, в суете, в непонимании, что же происходит и куда все это идет, я ухитрилась сыграть и спеть много мелких и глупых ролей и песен. А что было делать? Ведь перестройка оставила всех нас, так называемых «кинозвезд» – всех, без исключения, – нищими. Каждый выкручивался, каждый не сдавался по-своему.

Глупые фильмы давали деньги, но на экран уже не выходили: постсоветское кино попросту утонуло в водопадах западных картин, хлынувших в Россию. Надо было зарабатывать, и она пела в каких-то совсем ненужных ей клубах, пела с людьми, на которых в лучшие времена и не взглянула бы. Но по-прежнему – с полной отдачей, с куражом и блеском.

В печати промелькнули невнятные сообщения о планах знаменитой Людмилы Гурченко открыть свою актерскую школу в Америке. Годы спустя она высмеяла эту газетную утку, энергично отрицая самую возможность куда-то уехать. Я думаю, это правда: при всей ее любви к американскому музыкальному кино и тоске по бродвейским музыкальным жанрам, она была слишком русской актрисой, чтобы стать актрисой космополитической. Слишком привязана к своим корням, слишком болела в ней ее память, чтобы она могла выжить пусть на прекрасной и вожделенной, но – чужбине с ее удивительными нравами: «Все улыбаются, как заведенные, а я думаю: неужели не скучно? Ведь нельзя же понять, что думают на самом деле!»