Людмила Гурченко. Золотые годы

«Сибириада» побывала на многих международных кинофестивалях, завоевала много призов, но в России почему-то такого восторженного резонанса не было.

Мы стали уже ближе общаться с этой замечательной, талантливой семьей. Хочу немножко рассказать о династии Михалковых. Сейчас ходит очень много совершенно неоправданных, глупых, злостных сплетен о них, вызванных чаще всего завистью. Я всегда бросаюсь как тигр, пытаясь развенчать эти мещанские бредни.

Я сам лично ощутил на себе их благородство, доброту, бескорыстие и истинную дружбу без фальшивых комплиментов, без показушных соревнований – кто лучше, кто интереснее, без дорогих подарков на обозрение всей страны. Они помогают многим людям, стоя в тени. Может быть, сегодня они стали другими, как мне пытаются втолковать некоторые, знающие о Михалковых только понаслышке из уст недругов и завистников. Я в это не верю. Точнее, не хочу верить.

Мы с Люсей ощутили на себе благородство семьи Михалковых. Все поступки описывать не буду, но начну со случая с папой Никиты и Андрея, Сергеем Владимировичем Михалковым. Люся тогда уже заканчивала свою первую и самую лучшую книгу «Мое взрослое детство». Она не хотела никакой редактуры, никакой коррекции… «Как напишу, пусть так и печатают. Я же не писатель», – говорила она. Я печатал ее текст на югославской пишущей машинке. У Люси вся рукопись была в амбарных книгах. Она сама правила, по 20 раз переписывала, сама редактировала и опять писала. Последние варианты печатались мною на машинке, потом опять правились, снова печатались, и так по несколько раз. Из меня получился профессиональный «машинист». Люся говорила: «Ты же пианист, вот и развивай пальцы!»

Появляется окончательный вариант. Никто, кроме Люси и меня, его не видел. И кому отдавать готовую рукопись? Люся очень волновалась, боялась, что текст книги попадет в нечистоплотные руки, а как с этим бороться, она не знала. В то время мы уже часто бывали у Михалковых, в их загородном доме на Николиной Горе. Почти каждые выходные. Это были замечательные вечера. Я даже не знаю, как это описывать. Когда мы приезжали, часто играли с Сашей Адабашьяном и Никитой в футбол во дворе. Однажды у меня не было подходящей обуви, и Никита предложил кирзовые сапоги. Он спросил меня: «Ты знаешь, что это за обувь? Портянки видел когда-нибудь?» Когда увидел, как я мастерски быстро завернул портянки и натянул сапоги, спросил: «Откуда ты знаешь, как это делать? Ты служил в армии?»

– Конечно, Никита, в танковых войсках, механик-водитель среднего танка.

– Молодец! – и после этого он со мной общался уже по-другому. Я не знаю, в чем заключалась это «по-другому», но почувствовал сразу. Правда, в этот день в кирзовом сапоге торчал приличный гвоздь, и у меня мелькнула мысль, что меня захотели проверить, буду ли я ныть, что гвоздь мешает, что бегать сложно. Но я стойко вынес такое посвящение в «свои».

Иногда я садился за старинное пианино, мы пели с Люсей, иногда я просто играл тихий джаз… Эти вечера я не забуду никогда. Эту теплую, искреннюю обстановку.

31

В один из таких вечеров Люся принесла рукопись. Надо сказать, что она очень стеснялась и не собиралась ни о чем просить, но Никита попросил ее прочесть одну из глав. Люся прочла.

– Оставь мне. Я покажу папе, – сказал Никита. И я понял, что ему понравилось. Через несколько дней нас пригласил Сергей Владимирович Михалков. Люся с замиранием сердца зашла к нему в квартиру. Сергей Владимирович, как я много раз слышал, был один из самых остроумных людей СССР. И самых добрых. Скольким людям он помог… И эти люди НЕ ЗНАЮТ, что им помог Сергей Владимирович Михалков! Никита был вместе с нами, познакомил и спросил папу про книгу.

– Молодец, Люся! – Это все, что он сказал. Но было ясно, что ему тоже понравилось.

– Я отдал рукопись Викулову в «Наш современник». Тебе позвонят из журнала.

В те годы это был очень популярный и престижный журнал. О «Нашем современнике» Люся даже и не мечтала. Я видел, как радовался Никита. Радовался за коллегу.

Эта ее книга вышла в ближайших двух номерах журнала. В редакции все повторяли идиоматические выражения Люсиного папы, полюбили его!

Что тут началось! Из редакции огромными пачками нам присылали письма простых людей, которые, читая, вспоминали свое время, войну, детство. В Люсиной прозе чувствовалась правда, а не выдуманные истории, которыми были богаты те времена. Люся говорила, что не получала такого количества писем даже после выхода на экраны «Карнавальной ночи». Не было ни одного злобного письма! Все письма были добрые, как будто писались родному человеку. Единственно, что немножко просматривалось в письмах, так это обида за маму Лелю.