Людовик XIV

Потомство Людовика XIV исчезает по линии первородства, как будто судьба сообразовывалась с основным законом наследования. Монсеньора, которого любили в Париже солдаты и простой люд, смерть унесла первым. 8 апреля 1711 года вечёром, находясь в Медоне в своей резиденции, он почувствовал «сильную головную боль». 9-го слабость и мигрень вынудили этого неутомимого любителя псовой охоты «прервать это занятие», возвратиться и лечь в постель. Фагон и Марешаль, тотчас же прибывшие к нему, поставили диагноз: подозрение на оспу — и не ошиблись. На следующий день к вечеру на теле появились маленькие пузырьки. 12-го вечером нависла большая опасность, Монсеньор бредил «с открытыми глазами»; король запретил входить в комнату сына. На следующий день вновь появляется надежда, и даже 14-го утром надежда еще живет в каждом. «А к семи часам вечера, — записал де Сурш, — он находился в состоянии агонии и к одиннадцати часам вечера скончался. Король тут же приказал закладывать кареты (он не боялся заразиться, пока пытались спасти его сына, теперь же он подает пример для принятия некоторых предосторожностей), он уезжает из Мед она в половине двенадцатого и направляется в Марли. Недалеко от Версаля он повстречался с каретой герцогини Бургундской, которая ехала ему навстречу с несколькими дамами, король остановился, чтобы ей сообщить эту печальную новость, и сразу отъехал; приехав в Марли, он смог лечь в постель только через три часа после того как приехал: его боль была так велика, что он не мог избавиться от сильнейших приступов удушья»^{97}.

Шестнадцатого апреля Мадам Елизавета-Шарлотта писала: «Я видела короля вчера в 11 часов, его печаль так сильна, что она умилостивила бы даже каменное сердце; однако он не досадовал, со всеми разговаривал и отдавал приказы с большой твердостью в голосе, но всякий раз его глаза наполнялись слезами, и он едва сдерживал рыдания. Я страшно боюсь, как бы он сам не заболел, так как у него очень плохой вид. Я его жалею от всей души». Мадам сильно взволновало такое страдание короля: она рыдала до самого вечера. И это она-то, которая всегда высмеивала набожность короля, противоречивость его религиозности, сегодня она восхищается тем, как он «подчиняется воле Господа, трудно даже вообразить, какова эта покорность судьбе». Утешением Людовику XIV служит лишь то, что ему сообщает духовник его сына: Монсеньор говел на страстной неделе перед своей «христианской кончиной», «его совесть была чиста». Уверовав в спасение дофина, «король сам ведет такие благочестивые речи, что это вас трогает до глубины души»^{87}.

Франция, возможно, потеряла лучшего из своих королей. Когда-нибудь в будущем, возможно, мы посвятим книгу этому наследнику, столь человечному, столь любимому при жизни. Очернять его стало привычным с легкой руки Сен-Симона. Этот герцог изобразил его лентяем и увальнем. А его портрет Людовика Французского был просто карикатурой. Если Монсеньор страстно увлекался псовой охотой на волков, конными состязаниями, игрой в шары, верховой ездой, состязаниями по снятию пикой кольца и был всегда первым среди своих талантливых друзей, если он собрал прекрасные коллекции, занимался украшением своего дворца, председательствовал на прекрасных маскарадах, царил в Медоне в своем изысканном кружке для избранных, то лишь потому, что он должен был найти умные и приятные занятия, чтоб заполнить свое свободное время, которого у него было в избытке, за что он, конечно, не может нести ответственность. Каждый раз, когда его отец давал ему ответственные военные или политические поручения, он всегда показывал себя достойным королевского доверия; смелый и популярный в армии (1688), внимательный и всегда занимающий твердую позицию в совете министров.

Много и зло судачили по тому поводу, что организация захоронения Монсеньора в Сен-Дени прошла тайно. Для подобного соблюдения тайны было две причины: страх перед инфекцией и стыдливость Людовика, который старался изо всех сил спрятать на людях свои слезы. Хотя мадам де Ментенон говорила с безмерной сухостью о смерти Монсеньора (проявляя и после его смерти свою нелюбовь — обычное чувство к пасынку), хотя и придворные очень быстро смахнули фальшивые слезы и уже осаждали со всей своей услужливостью нового наследника, ничего не изменилось в настроении старого монарха: его горе было неподдельно велико.