Люсьен Левен (Красное и белое)

Доктор ежеминутно перебивал его, чтобы поговорить с ним о вчерашнем недомогании г-жи де Шастеле, о том, что бы могло его вызвать и т. д.; Люсьен слушал его, затаив дыхание. Каждое слово Дю Пуарье было для него сокровищем: доктор явился из особняка де Понлеве. Но Люсьен сумел сдержать себя: едва доктор замолкал, как он пускался в серьезные рассуждения о том, сколько мог стоить изящный занавес в белые и малиновые полосы. Звук этих слов, столь несвойственных его всегдашней речи, казалось, еще увеличивал его хладнокровие и самообладание. Никогда еще он до такой степени не нуждался в них: доктор, который во что бы то ни стало хотел заставить его разговориться, сообщил ему самые драгоценные сведения о г-же де Шастеле; каждое слово сверх этих сведений Люсьен согласился бы покупать на вес золота. А случай был очень соблазнительный; ему казалось, что стоит только поискуснее польстить доктору, и тот выдаст ему светские тайны. Но Люсьен был благоразумен почти до робости. Он произносил имя г-жи де Шастеле, только когда отвечал доктору. Эта неловкость выдала бы его всякому другому; Люсьен переигрывал, но Дю Пуарье не слишком привык, чтобы люди прямо отвечали на вопрос, и потому не обратил внимания на эту мелочь. Люсьен решил сказаться на следующий день больным. Он рассчитывал выведать у доктора побольше подробностей о г-не де Понлеве и об обычной жизни г-жи де Шастеле.

На другой день доктор переменил тактику. По его словам, г-жа де Шастеле была недотрога, невыносимо горда и далеко не так богата, как о ней говорили. У нее было, самое большее, десять тысяч франков годового дохода.

И, несмотря на это явное недоброжелательство, он даже не заикнулся о подполковнике. Это доставило большую радость Люсьену, почти такую же, какую он испытал два дня назад, когда г-жа де Шастеле, взглянув на него, спросила, имеет ли его подозрение какое-нибудь касательство к ней. Значит, в ее отношениях с г-ном Тома де Бюзаном не было ничего предосудительного.

Люсьен сделал в этот вечер много визитов, но не говорил ни слова и ограничился лишь пошлыми вопросами о самочувствии после столь утомительного бала. «Как заинтересовались бы эти скучающие провинциалы, если бы они могли догадаться о том, что меня больше всего занимает!». Все отзывались дурно о г-же де Шастеле; все, за исключением доброй Теодолинды. Между тем она была очень дурна собой, а г-жа де Шастеле очень красива. Люсьен почувствовал к Теодолинде дружбу, почти доходившую до страсти.

«Госпожа де Шастеле не разделяет вкусов этих людей; этого не прощают нигде. В Париже на это не обращают внимания». Делая последние визиты, Люсьен, уверенный, что не встретится с г-жой де Шастеле, из-за недомогания не выходившей из дому, мечтал об удовольствии посмотреть издали на вышитые муслиновые занавески, освещенные пламенем ее свечей.

«Я малодушен, — подумал он наконец. — Ну что ж, я охотно предамся своему малодушию».

…Себя карая,

Хоть за приятные карайте вы грехи.

Это были последние отголоски его раскаяния и любви к бедной родине, преданной, проданной и т. п. Нельзя одновременно переживать две любви.

«Я малодушен», — подумал он, выходя из гостиной г-жи д'Окенкур. И так как в Нанси по распоряжению г-на мэра в половине одиннадцатого тушились уличные фонари и все, за исключением знати, ложились спать, Люсьен мог, не боясь показаться самому себе слишком смешным, долго прогуливаться под зелеными жалюзи, хотя свет в маленькой комнате погас вскоре после его прихода.

Стыдясь шума собственных шагов, Люсьен, пользуясь глубокой темнотой, подолгу просиживал на камне напротив окна, с которого он почти не сводил глаз.

Шум его шагов волновал не только его одного. До половины одиннадцатого г-жа де Шастеле терзалась угрызениями совести. Конечно, она была бы не так печальна, если бы выезжала в свет, но она опасалась встречи с ним или упоминания его имени. В половине одиннадцатого, когда она увидела его на улице, ее мрачная, гнетущая тоска сменилась сильнейшим сердцебиением. Она поспешила задуть свечи и, несмотря на все укоры самой себе, не отошла от жалюзи. Ее глаза следили в темноте за огоньком сигары Люсьена. Между тем наш герой справился наконец со своими угрызениями совести.

«Ну что ж! Буду любить ее и буду презирать, — решил он. — И когда она меня полюбит, скажу ей: «Ах, если бы ваша душа была целомудреннее, я на всю жизнь соединился бы с вами».

Утром, встав в пять часов из-за учения, Люсьен почувствовал страстное желание видеть г-жу де Шастеле. Он нисколько не сомневался в том, что сердце ее принадлежит ему.

«Один ее взгляд все сказал мне, — повторял он, когда присущий ему здравый смысл пытался возражать. — Дал бы только бог, чтобы понравиться ей было не так легко. Уж на это я жаловаться не стал бы».