Люсьен Левен (Красное и белое)

Подымаясь во второй этаж, он с каким-то ужасом глядел на парадную лестницу из серого камня с железными перилами, украшенными чернью и позолоченными в тех местах, где были изображены плоды. Наконец он подошел к двери, которая вела на половину г-жи де Шастеле. Протягивая руку к звонку из английской латуни, он почти хотел услышать, что ее нет дома.

Люсьен никогда еще не испытывал такого страха.

Он позвонил. Звонки, раздавшиеся в разных этажах, причинили ему боль. Наконец ему открыли. Лакей пошел доложить о нем, попросив его подождать во второй гостиной, где он увидел мадмуазель Берар. Он заметил, что она не пришла с визитом, а расположилась здесь, как у себя дома. Это окончательно смутило его; он низко поклонился и отошел в другой конец гостиной, где принялся внимательно рассматривать какую-то гравюру.

Через несколько минут показалась г-жа де Шастеле. Лицо ее горело, она была взволнована; опустившись на диван, рядом с мадмуазель Берар, она предложила Люсьену сесть. Никогда еще никому на свете не было так трудно сесть и произнести несколько вежливых фраз. В то время как он невнятно произносил самые обыкновенные слова, г-жа де Шастеле сильно побледнела; заметив это, мадмуазель Берар надела очки, чтобы получше наблюдать за обоими.

Люсьен переводил неуверенный взгляд с прелестного лица г-жи де Шастеле на это желтое, лоснящееся личико и на острый обращенный к нему носик с очками в золотой оправе. Даже в моменты самые неблагоприятные, каким оказалось, из-за осторожности г-жи де Шастеле, и первое свидание двух людей, накануне почти признавшихся друг другу в любви, лицо г-жи де Шастеле сохраняло выражение недвусмысленного счастья и говорило о том, как нетрудно пробудить в ней нежный восторг. Люсьен не остался нечувствительным к этому выражению, и оно помогло ему отчасти забыть о мадмуазель Берар. Он испытывал огромное наслаждение, открывая новое совершенство в любимой женщине, и это чувство немного оживило его сердце. Он вздохнул свободнее и начал оправляться от отчаяния, в которое повергло его неожиданное присутствие мадмуазель Берар.

Оставалось преодолеть еще огромное затруднение: надо было найти тему для разговора. А говорить было необходимо: продолжительное молчание в присутствии этой ханжи становилось опасным. Ложь была для Люсьена нестерпима, однако нельзя было давать возможность мадмуазель Берар повторять его слова.

— Великолепная погода, сударыня, — сказал он наконец.

После этой ужасной фразы у Люсьена захватило дух. Через минуту он вновь набрался храбрости и прибавил:

— …и у вас великолепная гравюра Моргена.

— Мой отец очень любит ее, сударь. Он привез ее из Парижа в свою последнюю поездку.

Ее смущенный взор старался избегать взгляда Люсьена.

Самым комическим и унизительным для Люсьена в этом свидании было то, что он провел бессонную ночь, придумывая дюжину прелестных и трогательных фраз, великолепно передававших его душевное состояние. В особенности он заботился о том, чтобы речь его была проста и изящна, и устранил из нее все, что могло бы содержать хоть намек на слабый луч надежды.

Исчерпав тему о Моргене, он подумал: «Время идет, а я трачу его на жалкие пустяки, словно жду не дождусь конца моего визита. Какими упреками я буду осыпать себя, уйдя отсюда!»

Сохрани Люсьен больше хладнокровия, он легко сумел бы найти необходимые любезные слова даже в присутствии старой девы, безусловно, злой, но, вероятно, не слишком умной. Но оказалось, что Люсьен не способен ничего придумать. Он боялся самого себя, еще больше боялся г-жи де Шастеле, и весьма страшился мадмуазель Берар. А страх меньше всего на свете благоприятствует воображению.

Еще труднее было найти подходящие слова оттого, что он не только великолепно сознавал, но даже преувеличивал смешное положение, в котором очутился благодаря полной бесплодности своей фантазии, и это его особенно угнетало. Наконец его осенила скудная мысль:

— Я буду очень счастлив, сударыня, — если мне удастся стать хорошим кавалерийским офицером, так как судьбе, по-видимому, не угодно было создать меня оратором, блещущим красноречием в палате депутатов.

Он увидел, что мадмуазель Берар широко раскрыла свои маленькие глазки. «Отлично, — подумал он, — она считает, что я говорю о политике, и уже помышляет о доносе».

— Я не сумею говорить в палате о том, что глубочайшим образом будет волновать меня. Вдали от трибуны самые пылкие чувства будут обуревать мою душу, но, открывая уста перед высшим и суровым судьей, которого я буду бояться прогневать, я окажусь в состоянии сказать ему лишь одно: «Вы видите, как я смущен; вы настолько заполняете мое сердце, что у него даже не хватает силы открыться вам».

Госпожа де Шастеле слушала сначала с удовольствием, но к концу речи она испугалась мадмуазель Берар: слова Люсьена показалась ей слишком прозрачными. Она поспешно перебила его:

— Вы в самом деле, сударь, имеете некоторые надежды быть избранным в палату депутатов?