Лютер. Книга 1. Начало

— В два годика. Да, два ему только что исполнилось. Какой он был беспомощный, бедняжка. С собакой так не обращаются, как его родная мать третировала. Уж такая мегера: она его и лупила, и голодом морила, и бог весть что еще. В шкаф запирала, когда к ней заявлялись клиенты. Постоянные подзатыльники. А уж обзывала-то, поносила его как! — Джен горько усмехается. — Боже мой, мы с Джереми так переживали. Но все нам говорили: «Вы влюбитесь в него с первого взгляда», или: «Как только его увидите, у вас сразу душа на место встанет». И вот захожу я в ту комнату, вижу мальчонку с грязными коленками; волосенки немытые растрепаны, торчат в разные стороны. Смотрю на него, а в голове вертится единственная мысль: «Мне твоя мордаха не нравится». И я сама себя за это невзлюбила тогда. Уж так невзлюбила, просто возненавидела. И вот с самой первой минуты, как он оказался у нас в доме, меня глодало сознание вины. А он, видимо, почувствовал это и перестал меня признавать. Отверг внутренне.

В этом нерешительном признании — годы и годы мучительных, несказанных внутренних терзаний.

— Если ты не чувствуешь той любви, которую, как ты считаешь, должен чувствовать, — говорит она, — они моментально это ухватывают. Да-да, в самом деле. Дети, они такие восприимчивые.

— Существует так называемый синдром приемного ребенка, — замечает Лютер. — Около десяти процентов приемных детей демонстрируют поведенческие отклонения. Ничьей вины в этом нет.

— В ту пору ни о каких таких синдромах и речи не было, — отмахивается она. — В наши дни это называли взращиванием. — Джен смотрит на свои руки, один за другим потягивая суставы пальцев. — Нет, я, конечно, как могла, опекала, защищала его, — оговаривается она. — Я не могла допустить и мысли, чтобы с ним произошло что-нибудь дурное. Жалеть тоже жалела. А вот любить… Любить не могла. Именно этого чувства у меня к нему не было. Причем долго. А уже потом, когда оно у меня вроде бы проклюнулось — любовь как у матери к своему родному, выношенному ребенку, — оказалось, судя по всему, уже поздно.

— Сколько ему было лет, когда начались эти… нелады?

— Семь, кажется. Мы с Джереми поехали к друзьям на юбилей; на Хай-роуд было тогда маленькое уютное кафе. А Генри мы впервые оставили с приходящей няней. И вот тогда он поджег свою кровать.

Лютер непроизвольно морщится.

— А потом — чем дальше, тем хуже. Уж к кому мы только не обращались — к психологам, психиатрам. Чего только не перепробовали, чтобы хоть как-то улучшить положение.

Джен, кашлянув в кулак, откидывается в кресле. Переживать все это по новой для нее тяжело.

— Принести вам воды? — спрашивает Лютер.

— Спасибо, будьте так добры.

Лютер направляется на кухню. По дороге исподтишка кивает Хоуи, указывая глазами на свой мобильник.

— Что? — непонимающе хмурит брови Хоуи.

Лютер заходит на кухню, по пути набирая сообщение на мобильном. В высоком посудном шкафу он находит стаканы, наполняет один из них водой. Возле раковины на подоконнике стоит баночка вазелина с неплотно завинченной крышкой.

Лютер смотрит на нее, готовя сообщение к рассылке. Оно отправляется к Роуз Теллер, Йену Риду, Бенни Халяве и Изабель Хоуи.

Затем он приносит стакан воды Джен Мэдсен. Та с благодарностью принимает, делает маленький глоток и сидит, придерживая стакан у сгиба руки.

— Приемные дети, — усаживаясь, возвращается к теме Лютер, — иногда не могут не думать про своих биологических родителей, особенно про мать.

— И не просто думать. Генри, тот свою мать просто боготворил. Сочинял насчет нее всякие бредни.

— Какие же именно?

— Ну, допустим, то, что в нем течет дурная кровь, — это результат давней вражды.

— Прямо так и говорил: дурная кровь?

— Да, именно так. Просто одержим был этой идеей.

— Как она, интересно, возникла?

— Джереми у нас ветеринар. Бывший. Так вот, единственное, что вызывало тогда у Генри позитивный интерес, — это животные. И мы, пытаясь этот интерес направить на что-нибудь полезное, купили щеночка-дворняжку, Дигби. Думали, это пойдет ему на пользу.

— И как, пошло?

Джен делает еще глоток. Рука у нее дрожит.

— Бог его знает. Щеночек у него пробыл пару недель, а затем куда-то сбежал, и больше его не видели.

Непонятно почему, но Лютер догадывается, что стало с собачкой. Знает это, вероятно, и Джен Мэдсен.

Он отсылает еще одно сообщение, сует мобильный в карман и спрашивает:

— А что вы сами говорили Генри о его родной матери?

— Что она была слишком молода. Что любила его. Что желала ему доли лучшей, чем та, которую могла ему дать. Но он нам не верил. И был прав. Правда в том, что она была проституткой. К тому же не в своем уме. Сама прилаживала себе к голове электрические клеммы и пускала разряд — да-да, от автомобильного аккумулятора.

— И вы ему лгали.

— А что нам оставалось делать? Лгать или разбивать ему правдой сердце? Вот вы бы что выбрали?

Телефон у Хоуи вибрирует от полученного сообщения. Она лезет в карман за трубкой.