Ливонская война

— Дык… — заикнулся старик и со страхом обернулся к царю.

— Сиди, дурья башка! — толкнул его в бок Федька. — Небось гащи[75] обмарал?!

— Како там, — спокойно сказал старик. — Об собе, что ль, страх?

— Обо мне, что ль? — придурился Федька.

— Кой — о тобе? — ещё невозмутимей ответил старик. — Возников, поди, на земле — сколь и лошадев! Ну, буде, чуть помене… Быват же, один трёх погоняет!

— Ишь ты, бедовый, — усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нём обиду. — Как пень еловый!

— Что, съел, Басман?! — язвительно бросил Иван. — Говорил я тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!

— Так уж и доказ?

— Ну продолжи, убедишься.

— Сдался он мне!..

— Ты не бидься, милай, — ублажчиво смягчил голос старик. — Я по-христиански, к слову, без дела… Коль ты роду знатного, прости меня на слове, не ведал…

— Не знатного он роду, — снова съязвил Иван. — С исподу!

Федька затаённо вздохнул, насупился. Старик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уже больше не заговаривал.

…Сани царя ещё только спустились с холма, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник князь Шаховский — вместе со своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.

Токмаков приказал своему второму воеводе, Оболенскому, разводить войско на две стороны: конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжественный, важный, но, как только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:

— Обедню не стоял — всё жду! Добр был путь, воевода?

— С нами царь, — вместо ответа сказал Токмаков. — В хвосте… На последнем стану нагнал.

— Я сбирался его завтра встречать, — озабоченно сказал Шаховский. — Эка проруха! Ну что ж, встретим царя-батюшку без сурп.

Ни тревоги, ни растерянности в его голосе Токмаков не уловил, только озабоченность, да и та была больно уж легка. Только на минуту охватила она его и тут же сменилась радостью. Радовался Шаховский, конечно же, потому, что царь из-за своего неожиданного приезда лишался тех почестей, которые он приготовился ему воздать.

Токмаков пристально посмотрел на него: нет, не играл Шаховский… Весёлый, спокойный, радый, как будто душа его была чиста, как у младенца. Но не чиста была его душа, чуял Токмаков, не чиста! Недаром же Серебряный просил предостеречь его…

— У тебя тут… всё ладно, воевода? — спросил Токмаков.

— И ладно, и неладно, — равнодушно ответил Шаховский. — Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!

— Не меж людей…

— А коль меж людей ладу нет, — не дал ему договорить Шаховский, — нет его и в делах!

— Не с пустой стати спросил тебя, воевода, — приглушил голос Токмаков.

— Кабы мнил, что с пустой, пусто бы и ответил. От души я тебе…

— Ну что ж!.. — со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. — Храни тебя Бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя ворочусь.

Пехоту, которой в войске было намного меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув её строй к опушке бора, — получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом, без лишнего перестроения, увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен — на случай неожиданного вражеского нападения.

Конница выстраивалась на противоположной стороне — на широком ровном поле, прилегающем к крепости с востока. Здесь, на этой стороне крепости, ещё видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены чуть ли не до самого основания, ров завален брёвнами и разбитыми турами[76], башни в чёрных опалинах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и проломы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.

С запада и юга крепость защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная сторона была открыта и удобна для нападения — ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский всё ещё не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись ещё нападение — и с такой стеной не удержать города. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царём за свою медлительность и нерадивость.

Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за ней коннице «В рысь!», и очень скоро на целые полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, — царские сани.

Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.

Наряд шёл медленно, и царь мог бы обогнать его, но почему-то не делал этого, словно знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.