Ливонская война

Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, покуда царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъярённый, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем вот такой, как сейчас, — затаённый, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.

Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него — Токмаков, за ними остальные невельские воеводы и тысяцкие.

Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.

— Здравствуй, государь!

Иван не ответил. Медленно подошёл к Шаховскому, медленно взвёл на него глаза. Лицо его побледнело, в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно, вверх, прополз острый кадык и спрятался под его короткой бородкой.

Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:

— Иуда!

Веки у Шаховского вздрогнули ещё сильней, брови напряжённо сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.

— За что, государь?

— За что?! — отскочил Иван, будто получил удар. — Волость пуста! Деревни брошены! Где смерд?

— Бежит смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.

— Бежит? — зашипел Иван, схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.

Стоявший около саней старик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздёрнул на ноги.

— Зри, старик! Се тот?

К саням шустро, вприпрыжку, поддёрнув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался ещё больше.

— С тобой Бог, сын мой, — сказал ему ободряюще Левкий.

— Пошёл вон, поп! — рыкнул Иван и снова встряхнул старика. — Се тот?.. Тот, что спалил деревню?

— Доспех иной… — пролепетал старик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот — не дал ему упасть на колени. — Тот… — с трудом выглотил из себя старик и, продохнув, посмелей добавил: — Истинный Бог, тот!

— Наветит смерд! — презрительно бросил Шаховский.

— Как перед Господом, государь-батюшка!.. Крест на себя кладу!

— Верю тебе, старик.

— Ты веришь смерду, государь, — с возмущением сказал Шаховский, — и не веришь мне — князю, Рюриковичу! В наших жилах…

— В твоих жилах кровь Иуды! — криком перебил его Иван. — Ты согнал смерда с земли, ты пожёг деревни! Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! — Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. — Тот человека предал — ты землю отчую предаёшь! Землю отчую — не меня! — Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряжённых глаз выступили слёзы. Иван отдёрнул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос. — Небось клясться учнёшь? Тебе — и Богу израдить не тяжко. Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи! И пусть грянет гром с неба!

Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.

— Божья кара страшней царской, сын мой! — сказал ему Левкий. — Паче земная страсть[77], неже вечная мука в аду. Ежели винен — скорись, и Бог простит тя!

— Винен, — тихо сказал Шаховский и обмирающим взглядом глянул на Ивана.

— Не простит ему Бог! — вскрикнул Иван. — Не простит! Кто царю противится, тот Богу противится! Взять его! Федька! Васька!

Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.

Шаховский не сопротивлялся, только глухо просил:

— Прости, государь… Сам я повинился… В монастырь уйду, схиму[78] приму…

— В монастырь?! — хихикнул Иван. — Схиму примешь?! — Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского — казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. — Праведником возмнил стать? — Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за руку, притянул к себе: — Возглаголь, святой отец, схимники — ангелы?

— Ангелы, государь!

— Место им на небе?

— Истинно так, государь, — на небесех!

— Господь Бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?

— Не простит, государь! На небо его…

— Басман! — вскрикнул затейно Иван. — Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху! Да поживей!

Федька пустился бегом к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в лицо Шаховского, с издёвкой спросил:

— Обедню нынче стоял, Рюрикович? Буде, в колокола ударить?

— Что вздумал ты, государь? — задрожал Шаховский. — Не бери на душу греха! Христом-Богом молю тебя! Винен я пред тобой, винен… День и ночь буду грех свой отмаливать.

— Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой! Он тебя подбивал назло, ответствуй?

— Сам я грех взял…

— Врёшь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны, как бисер!