Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Джудит Батлер, говоря о теле (и тем самым об акте видения) в своем обсуждении деконструкции, которой Иригарай подвергает платоновского «Тимея», рассуждает следующим образом: «Наперекор тем, кто в качестве необходимой предпосылки феминистической критики провозглашает неустранимую материальность тела, я утверждаю, что эта столь ценимая материальность вполне может устанавливаться путем исключения и принижения всего женского, что для феминизма глубоко проблематично».

Если мы собираемся говорить о поле, первым делом нам надлежит тело локализовать, мы должны разобраться, есть ли тело или нет и не является ли оно всего-навсего материалом. Далее Батлер рассуждает, что, если материальность должно рассматривать как основу тела и тем самым пола, прежде всего нужно задаться вопросом, является ли материальность основанием. То есть требуется найти такую метафизику, в качестве основания которой пребывает материальность, а вместе с ней — и политические интересы и цели, к этой метафизике приведшие:

«Если означаемое как предшествующее значению тело является результатом означивания, то миметический или репрезентационный статус языка, гласящий, что знаки следуют за телами как их необходимые зеркала, вовсе не миметичен».

Я хочу вернуться к этому ключевому утверждению, когда в конце своего эссе буду говорить о языке.

Батлер переходит к доказательству, что уравнение между (женским) телом и материальностью, как и называемое мужским/женским замыкание, покоится на исключении женщин. «Фаллоцентрическая экономика […] порождает „женское“ как себя основывающую внеположность. Материя — место, из которого женское исключено». Женщины исключены и как неуместные, и как неимущие.

В своем «Тимее» Платон подразделяет порождение на три части — процесс порождения, в котором имеет место размножение и «благодаря которому порожденное оказывается естественно порожденным подобием». Исток или родник порождения связан с отцом; приемлющий принцип — с матерью; опосредующая природа — с ребенком. Дитя похоже на отца, ибо они оба обладают способностью к мимесису. В то время как женщина, получатель, меняться не может, ибо не имеет формы и тем самым не может ни быть названа, ни обсуждена.

У нее нет сущности, ибо все, что суще, сподобляется, согласно Платону, формы.

Я знала это, будучи ребенком, прежде чем прочла Платона, Иригарай или Батлер. Что как девочка я была вне мира. Меня не было. У меня не было имени. Для меня язык являлся сущим. Для меня в язык не было входа. Как во вместилище, как в утробу, по Батлер, в меня можно было войти, но я войти не могла — и тем самым не могла ни иметь в мире смысл, ни в него его внести.

Я была непроизносима и потому бежала в язык других.

В этом эссе, как и всегда, я только повторяю эти языки.

Хотя меня и не назвать, каждый меня называл: «Это именование того, что не может быть поименовано, само является проникновением во вместилище, оказывающимся одновременно и насильственным стиранием, каковое устанавливает его в качестве невозможного и, однако же, необходимого для всех дальнейших вписываний места». Иначе говоря, женское имя направлено на то, чтобы стереть присутствие женщины.

Когда я была девочкой, я была готова на все, лишь бы ею не быть, ибо и девочка, и женщина служили именами ничему.

Теперь, когда я уже не ничто, теперь, когда я ускользнула и отбросила имена девочка и женщина, мне не осталось даже и этого. Даже и ничто. Я осталась с именем вроде пират, которое кажется не более чем метафорой. И это не так уж хорошо. Я хочу видеть свое тело.

В поисках своего тела

Когда я была девочкой, я убегала в книги. Как Алиса в «Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, тексте, к которому в предисловии к своему «Этому не единственному полу» обращается Иригарай, я спрашивала себя: «Кто я?»

Алиса, как поступала и продолжаю поступать и я, выпала в зеркальный мир, мир текста, где ее и одаряют пятью текстами. Стихами и песнями. Новыми — в противоположность знакомым ей песенкам и колыбельным. Эти пять текстов пытаются обучить ее, кто же она такая.

Первое стихотворение находится в зеркальной книге, и посему, чтобы понять, его нужно прочесть в зеркале. Отражение отражения: лабиринт. Хотя значения многих слов в этом стихотворении, «Бармаглоте», двусмысленны, поведанная здесь история ясна и незатейлива:

Строфа 1: Описание естественного мира.

Строфа 2: Отец предостерегает сына от трех разных чудовищ.

Строфа 3: Сын преследует самое чудовищное из них.

Строфа 4: Внезапно появляется главное чудовище, Бармаглот.

Строфа 5: Сын убивает Бармаглота.

Строфа 6: Отец поздравляет своего сына-убийцу.

Строфа 7: Природа восстанавливается сама собой. Или естество само собою.

Эдипов рассказ с несколькими любопытными изменениями.