Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

И посему я говорю: браво, он сказал: браво! браво! самодовольно глазеющим на него мастерам, самодовольно глазеющим на мою вчерашнюю ненасытность. Он снова подумал о том, чтобы в спешке оставить игрушки, не дожидаясь язвительного кивка, с неохотой жалующего, что все так, как оно и должно было быть. Но тогда не будет и жаждуемой гарантии извне, решающей, поскольку она получена на условиях мучительного стыда. Но разве он не открывал неотличимый от других мешок на футбольном поле, чтобы проверить, что действительно, под катальпами, в наличии все игрушки. Но проверка не может отвергнуть — разве это не доходит до него сквозь толстый отцовский череп — иных моментов этого процесса. Ибо реальность игрушек являлась процессом, и его угрюмые потуги проверить способны были этому процессу разве что повредить. Все стадии сосуществовали. Тут не было никаких противоречий. Игрушки были у него в руках на футбольном поле, там, где буксиры только кажутся синюшно-серыми, и все же по-прежнему дома, даже не на самой верхней полке, а внутри мохнатой щели агрегата, затаенные самым что ни на есть привлекающим внимание образом, скрытые так, что это больше похоже на открытость, на своего рода послание, чем если бы их бросили выпростанными из расстегнутых чехлов поперек кухонного стола. Ибо никакая проверка, никакая подобная профилактика не столь могущественна, как этот ужасающий образ: сын, как обещано, в конце натыкающийся прямо на них, на игрушки, и не способный сам по себе переварить эти остатки злоупотреблений своего отца. Это был чересчур захватывающий фильм, чтобы какой-либо окончательной проверке оказалось под силу его притупить. Это было куда сильнее, нежели выбор между проверкой и отказом от нее. Ужас, отвечающий открытию сына и последующему отвращению, пребывал, таким образом, в плоскости, во многом недоступной удобствам данных, произведенных презренными стратагемами проверки.

Я обогнул искомое место несколько раз, убеждаясь, что никто из знакомых не попал в поле зрения, и вскоре вся улица опустела, словно предупрежденная о решающем характере этого зрелища. Но и в тот момент, когда я заходил в игрушечную лавку, я все еще не был уверен, не оставались ли на самом деле некоторые из игрушек по-прежнему дома и в положении в высшей степени компрометирующем нежное отрочество моего сына, и поэтому я разрывался между тем, чтобы броситься домой и проверить, то есть перепроверить, это, и тем, чтобы дозволить мастеру развернуть каждую из них для обследования, достаточно обыденная процедура, но та, на всем протяжении которой я никогда не позволял себе остаться, поскольку был так переполнен тревожным отчаянием при виде гримас его презрения к моим наклонностям, тогда как на самом деле — теперь мне это видно! — строго говоря — теперь мне это видно! — в процессе досмотра он никогда ни в малейшей степени не интересовался тем светом, который могла отбрасывать каждая игрушка в ее нынешнем сцеплении со всей моей обузой на ту или иную парафилию данного момента, но скорее, но только, стремился определить, достаточно ли еще они — все мои игрушки вместе взятые — в хорошем состоянии, чтобы сдать их напрокат кому-нибудь другому.

Так что именно здесь выговаривание спасает очевидное, здесь спотыкаешься на непредвиденном, а что же такое непредвиденное, как не сочленение очевидного, чересчур очевидного, слишком очевидного, чтобы быть спасенным, то есть членораздельным, и, следовательно, преобразованным в нечто новое и хрупкое. Он, игрушечных дел мастер и одновременно управляющий магазином, один со своими орудиями после ветреной ночи в середине дня, был, внезапно и уже, поворотной точкой, выстрелом сквозь подушку, звучащим в унисон следующему клиенту, его глаза полнились ожиданием всего-навсего маслянистой помарки, чтобы по праву на это рассердиться, тогда как я по-прежнему оцепенело пребывал (неправильно истолковывая его взгляд) в настоящем, бросая затрагивающий прошлое луч порицания на простертый перед ним ночной разгул, к которому он не испытывал ни малейшего интереса, закладывая вираж в направлении будущего.