Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Пронесенные тайком через домашний фронт, когда я был уверен, что сын лежит в кровати, прижимая к себе своего медвежонка, игрушки, хранимые на отведенной им полке, оставались препоручены стенному шкафу, пока я не оказался абсолютно готов приступить, то есть завершил омовение и наконец-то лишился последних причин быть отозванным из зоны упадка, маркированной ЗУ на решетке моих бедствий. И вот, усевшись, я уступил тому, что игрушки должны были преподнести по части подхода к этой личности. На сей раз оказалось трудно, должен признать, подстроиться по времени к манере поведения игрушек, то ли потому, что они двигались чересчур быстро, то ли потому, что не двигались вовсе, и я посему должен был наполнять, разочарованный, их пустоту своим собственным движением.

Сын, тот знать не должен излишеств, то есть сущности, отца своего, ибо в доме его отца много стенных шкафов. И посему сын, он знать не должен. После разгульной ночи он, отец, должен был избавиться от ее — ночи — игрушек так ловко, как только умел. Он на цыпочках прокрался в спальню, где слишком тихо дышала жена и мать, и положил их на самый верх, на верхнюю полку в стенном шкафу. Там они и лежали, пока не забрезжит рассвет, ибо после разгульной ночи — преднамеренной злобой игрушек в очередной раз засорялась всякая измышленная им самим трещина — отцу оказалось труднее, чем обычно, проспать, как вошло у него в привычку, до полудня, поскольку сон его без конца нарушался болезненным предчувствием церемонии возврата. Ибо позаимствованное должно быть возвращено, а все игрушки были позаимствованы. Конечно, отец мог бы и купить игрушку, купить много игрушек, но на каком-то уровне он предпочитал брать их взаймы, даже если, как раз потому что, это включало в себя и посещение ради займа, и посещение ради возврата (в то время как откровенная покупка включала бы в себя только посещение ради покупки).

Он кашлял и ворочался, и сны его спазм за спазмом озарялись набросками того, что они там, в игрушечном магазине, должны о нем думать, о взрослом мужчине, главе семейства, возвращающем то, что обязывает его вернуть закон. Игрушки были исторгнуты из агрегата, необходимого, чтобы обходиться с ними дома, пустить их в ход. Игрушки находились в стенном шкафу. Но, пусть и в безопасности там, где сын их не достанет, означало ли это, что та или иная игрушка не продолжала, оставаясь в то же время по-прежнему внутри агрегата, мурлыкать. Обычно взаимоисключающие, действия уже не были таковыми теперь, когда речь шла об отцах и детях или, скорее, об отцах разоблаченных, застигнутых за своими делишками уже давно что-то подозревающими сыновьями, все еще, однако, не уверенными, что же они на самом деле разыскивают.

И потому он то и дело вставал, чтобы проверить, но не постоянное присутствие игрушек на самой высокой в доме полке, ибо это расположение не исключало их — игрушек — постоянного присутствия, мурлыкающими, в щели агрегата, отведенной в гостиной для любой данной игрушки. И потому он то и дело вставал, чтобы проверить неприсутствие игрушки в просторной мохнатой щели агрегата. Но, проверяя это, он, казалось, ни разу этого не проверил или сделал что-то существенно меньшее. Казалось, он саботировал любую возможность проверки в некоей неопределимой точке ближайшего будущего, рассвета в городе. Но подобному неудобству удавалось мгновенно подавить тревожные спазмы, по обычаю предуготовляющие возвращение игрушек и встречу с их дел мастером, теперь уже мастером его удела.

Забрезжил день, хмурый и синюшный. Для него выходной, никакой работы, только моросящий дождь, только лекало порожденных самим собой задач, дабы устрашить праздность, определяемую отсутствием задач, навязанных извне. Он снял игрушки с полки и, когда наконец жилище опустело, зашагал с ними через футбольное поле к станции подземки. Он уселся на скамью на футбольном поле, где так часто играл его сын, а он, хотя для его неохоты не было ни малейших причин, всегда отказывался прийти на это посмотреть. Он уселся и вынул игрушки из тайника их оболочек, чтобы убедиться, что взял все до одной, ибо их было несколько. Он снова и снова и снова пересчитывал игрушки, стараясь не отвлекаться на их мертвенно-бледные поверхности. А потом разложил обратно по таящим их оболочкам, а тайники эти обратно в сумку, неотличимую от любой другой, на редкость не отличимую, на редкость. И пошел дальше по футбольному полю, вдоль реки, от которой несло сернистыми стоками. Одинокий буксир, втайне, для знатока, зеленый, хотя для неопытного взгляда синий с белым — Он, отец, хотел, чтобы кто-нибудь мог как можно дольше удержать его на этом футбольном поле у реки, наделяя абсолютнейшей новизной отсутствие бутафории, его зимний стаффаж. Он, отец, хотел, чтобы что-нибудь спаяло его навечно с очертаниями поля, и с рекой поодаль, и с сернистой оболочкой этой реки поодаль.