Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Вот у кого в духе не затвердевает ни одно место, кто вдруг перестает чувствовать свою душу слева, со стороны сердца. Вот для кого жизнь — некая точка, для кого ни душа не имеет срезов, ни дух начал.

Я слабоумный — по упразднению мысли, по прирожденному недостатку мысли, я пустую из-за оцепенения своего языка.

Прирожденный недостаток, нелепое нагромождение определенного числа тех стекловидных корпускул, которые ты столь опрометчиво пускаешь в ход. В ход, которого ты не знаешь, при котором ты никогда не присутствовал.

Все термины, которые я выбираю, чтобы мыслить, для меня ТЕРМИНЫ в прямом смысле слова, терминальны, самые настоящие скончания, завершения моих ментальных

всех состояний, которым я подвергал свою мысль. Я в самом деле ОГРАНИЧЕН моими терминами, и если я говорю, что ОГРАНИЧЕН своими терминами, то означает это, что я не признаю за ними в своей мысли никакой ценности. Я в самом деле парализован своими терминами, некой чередой терминальностей. И если в такие моменты мысль моя где-то НЕ ТУТ, я могу лишь пропустить ее через эти термины, столь ей противоречащие, столь параллельные, столь двусмысленные, какими только они могут быть, под страхом перестать в эти моменты думать.

Если бы удалось только распробовать свое ничто, если бы удалось успокоиться в своем ничто — и чтобы ничто это не было каким-либо видом бытия, но не было бы и вполне смертью.

Так трудно больше не существовать, больше не быть в чем-то. Настоящая боль — чувствовать, как в тебе перемещается твоя мысль. Но мысль, как некая точка, конечно же не страдание.

Я же дошел до точки, где уже не касаюсь больше жизни, но со всеми в себе аппетитами и настырной щекоткой быть. У меня отныне лишь одно занятие — подкрепляться.

Мне недостает согласованности слов с мелкописью моих состояний.

«Но это же нормально; но ведь всем не хватает слов; вы слишком уж привередничаете по отношению к самому себе; когда вас слушаешь, так не кажется; вы в совершенстве изъясняетесь по-французски; вы приписываете словам чрезмерную важность».

Вы — мудаки, от смышленого до скудоумного, от проницательного до задубевшего, вы мудаки, я хочу сказать, что вы — суки, я хочу сказать, что вы лаете снаружи, что вы упираетесь, чтобы не понять. Я знаю себя, и с меня этого довольно, и этого должно хватить, я себя знаю, поскольку я у себя на подхвате, я на подхвате у Антонена Арто.

— Ты себя знаешь, но мы-то тебя видим, нам отлично видно, что ты делаешь.

— Да, но вам не видна моя мысль.

На каждой стадии моей мыслительной механики имеются дыры, перебои, я не имею в виду, поймите меня правильно, во времени, я хочу сказать, в некоего рода пространстве (я себя понимаю); я не хочу высказать некую мысль во всю длину, некую мысль со своей среди других мыслей длительностью, я хочу высказать ОДНУ мысль, единственную, и одну мысль ИЗНУТРИ; но я совсем не хочу высказывать мысль Паскаля, мысль философа, я хочу высказать вычурную привязку, склероз некоего состояния. Вот так-то!

Я рассматриваю себя в своих мелочах. Я попадаю в самую точку слабины, невысказанного сползания. Ибо дух пресмыкается даже больше, чем вы, господа, он по-змеиному увиливает, он ускользает, чтобы в конце концов покуситься на наши языки, я хочу сказать, чтобы оставить их в подвешенном состоянии.

Я тот, кто лучше всех почувствовал ошеломляющее расстройство своего языка в его отношениях с мыслью. Я тот, кто лучше всех нащупал мелкопись своих самых интимных, самых не вызывающих ни малейших подозрений сползаний. Я теряюсь у себя в мысли, по правде, как будто грезишь, будто вступаешь внезапно в свою мысль. Я тот, кто познал закоулки утраты.

Всякая писанина — сплошное свинство.

Люди, которые уходят от невнятицы, чтобы попытаться уточнить что бы то ни было из происходящего у них в мыслях, свиньи.

Вся литературная братия — свиньи, особенно в наше время.

Все те, у кого в рассудке есть ориентиры, я хочу сказать — с той или иной стороны головы, на точно определенных у них в мозгу позициях, все те, кто является хозяевами своего языка; все, для кого у слов есть смысл; для кого в душе существуют высоты, а в мысли — течения; те, кто являет дух эпохи и дает названия этим течениям мысли, я думаю об их точном труде и о том скрежете работающего автомата, что разносит по всем ветрам их рассудок,

— свиньи.

Те, для кого некоторые слова имеют смысл и некий способ быть; те, кто так церемонно манерничает; те, для кого чувства делятся на классы и кто спорит о каких-то степенях в своих смехотворных классификациях; те, кто все еще верит в «термины» и «отношения»; те, кто передвигает идеологии в соответствии с ранжиром; те, о ком так складно говорят женщины, да и сами эти женщины, которые говорят так складно и рассуждают о течениях эпохи; те, кто верит еще в ориентацию рассудка; те, кто следует проторенным дорогам, кто приводит в движенье имена, кто заставляет кричать страницы книг,

— все это самые что ни на есть свиньи.

Вы ни на чем не основываетесь, молодой человек!

Нет, думаю я о бородатых критиках.