Лодка

— Да. Мне было семнадцать, и я любил одну девочку. Её отец был смотрителем маяка, и они жили там, на мысу. В школу она не ходила, а плавала. На лодке.

Пётр ошибся — Стефан не повёз его на остров Левой руки. Когда Пётр вслед за ним залез в лодку, он завёл мотор и взял курс вдоль берега — прочь от городка, к проливу Вериги — когда-то в Средние века его перегораживала толстая бронзовая цепь, не пропускавшая в залив вражеские корабли. Там он остановил лодку, и теперь она покачивалась на странной мелкой волне, которая словно рождалась прямо посреди пролива.

— Туда можно добраться пешком, но придётся идти в обход скал и можжевеловой рощи, часа три будешь идти. А на лодке она добиралась за полчаса. Но она была девочка, и ей было тяжело грести, особенно зимой, когда с гор дует сильный встречный ветер. Я предложил ей отвозить её домой после уроков, и она согласилась.

Пётр попытался представить старика семнадцатилетним — может быть, тот был долговязым нескладным юнцом с большими оттопыренными ушами и крупным носом. А его любовь была худенькой девчонкой с короткими чёрными волосами и смугловатой от постоянного пребывания на солнце кожей.

— А как вы возвращались? — спросил он с неожиданным интересом.

— Пешком. Но я был молод, и мне всё казалось простым и весёлым. Я не ходил в обход, а шёл прямо через рощу, хотя в деревне у нас говорили, что это плохое место.

— Почему?

Старик снова дёрнул щекой.

— Просто плохое. Там можно встретить… всякое.

«Балканская готика», — усмехнулся про себя Пётр.

— А что было потом? — спросил он вслух.

— Потом? Потом началась война.

Стефан взялся за вёсла. Несколько мощных гребков — и берег с разрушенной школой сразу отодвинулся и уменьшился в размерах, словно теперь Пётр смотрел на него в перевернутый бинокль.

— Сюда пришли итальянцы. Они были не такие сволочи, как немцы, с ними можно было договориться. Те наши мужчины, кто не хотел договариваться, ушли в горы, в партизаны.

Они пересекли пролив Вериги, и огромная бирюзовая чаша залива, окаймлённая синеватыми горами, распахнулась перед Петром.

— Итальянцы были слишком ленивы, чтобы их ловить, — сказал Стефан, разглядывая горы. — Партизаны иногда спускались в деревню и ночевали у себя в домах. Но потом всё изменилось. Из Загреба приехал человек, которого звали Казимир. Он был офицером СС. И он начал охоту на партизан.

Пётр чувствовал на лице ласкающие тёплые прикосновения октябрьского солнца. Было невозможно представить, что в этом благословенном месте, посреди всей этой искрящейся красоты, когда-то разыгрывались настоящие драмы: эсэсовцы ловили партизан, а партизаны расстреливали из засады оккупантов.

— Я тогда часто ходил из деревни в горы, один из моих родственников был в партизанах. Рассказывал им, что происходит внизу, когда можно спуститься, когда нельзя. Я знал все тропки, знал тайный ход, который ещё римляне проложили под горой. Никто не мог за мной проследить. Казимир бесился — он понимал, что кто-то предупреждает партизан, но не мог понять, кто.

Стефан поднял вёсла и положил их на борт. Лодку начало разворачивать бортом к волне, и горы медленно, словно декорации на сценическом круге, поплыли вбок и назад.

— Потом кто-то донёс Казимиру, что это я. И он приказал схватить меня и доставить к нему в кабинет — а кабинет у него был в школе.

Он помолчал немного, глядя, как крупные прозрачные капли падают на дно лодки с мокрых вёсел.

— Но моя мать узнала об этом раньше, чем за мной пришли люди Казимира. Может быть, ей шепнула женщина, которая убиралась у него в кабинете — она тоже была из нашей деревни. Мать велела мне плыть на остров, где стоит монастырь, и найти там отца Николая. Была ещё глубокая ночь. Я взял лодку и поплыл почти наугад. Правда, я хорошо знал озеро, и не боялся, что заблужусь. На воде лежал туман, густой, как каймак. Я греб очень тихо, но туман и так гасил все звуки. Я всё-таки проплыл мимо острова, не увидев его в тумане, но вовремя понял это, и вернулся. Когда я вытащил на берег лодку, солнце уже начало подниматься над горами, и монастырь казался выкованным из красного золота.

Отец Николай тоже был нашим родственником — правда, очень дальним. Он не стал задавать лишних вопросов, спросил только, какие молитвы я знаю. Я знал три. Он дал мне книгу и велел выучить все, которые там были. Потом мне побрили голову и дали чёрную одежду.

— Так просто? — удивился Пётр.

— Так просто. Казимир не стал разыскивать меня на острове. Он, конечно, узнал, где я — в таком месте, как это, всё рано или поздно становится известным. Но он был католик, и, как говорят, очень верующий, потому мать и решила, что с монахами он ссориться не будет. Я прожил на острове два года, делал всякую тяжёлую работу, потому что монахи были старые, и им было трудно. Я ставил сети и ловил рыбу — да, тогда я ловил рыбу. Но отец Николай ни разу не позволил мне вернуться в деревню, а ведь доплыть до неё можно было всего за час. И я ни разу не позволил себе его ослушаться, хотя каждый раз, когда я садился в лодку, мне хотелось отправиться туда, увидеть свой дом и родных.