Лодки уходят в шторм

— Будто не знаешь, — улыбнулся Дудин. — Выложил ему все "за" и "против". Сам знаешь, после Балтики я два года служил на Каспии, входил в состав Бакинского совдепа. Так что Баку знаю, можно сказать, как свои пять пальцев. Это мой актив. Но и меня многие знают в Баку. Так что могу запросто напороться на провокатора или предателя. И это мой пассив. Сам понимаешь, какой от меня толк, если я завалюсь?

— Стало быть, не едешь? — подытожил Ульянцев.

— Как так не еду? Я сказал Миронычу: раз Тимофей Иванович едет, то я согласен.

Ульянцев хлопнул Дудина по плечу, крепко пожал руку.

Пришли Лукьяненко и Топунов. В большой комнате сделалось шумно.

— Танюша, где ты? Кутим сегодня! — еще с порога крикнул Лукьяненко, высоко держа за хвосты две большие астраханские селедки "залом".

Вышла Таня с красными, припухшими от слез глазами, молча и грустно приняла селедки.

— А хлебушек-то! Настоящий! Фронтовой! — передал ей Лукьяненко буханку хлеба. — Ревет? — спросил он, когда Таня ушла на кухню.

Ульянцев закивал.

С приходом Лукьяненко, подвижного молодого парня с тонкими чертами лица, востроносого, с лукавыми искорками в глазах, напряжение несколько разрядилось.

Уселись за стол, принялись за еду. Таня сидела рядом с мужем. При ней, щадя ее чувства, о поездке старались не говорить. Но нет-нет да кто-нибудь проговаривался, и тогда в голубых глазах Тани вспыхивал испуг, посверкивали слезы. Топунов, желая развеселить ее, шутливо спросил:

— Что сидишь, как на поминках? Поговори с нами!

И Таня не сдержалась. Закрыв лицо руками, она заплакала навзрыд.

— Ну, перестань, Танюша, ну, будет, — гладил большой рукой Ульянцев ее русую голову.

Лукьяненко укоризненно посмотрел на Топунова, и тот виновато развел руками.

— А ты, Дудин, женат или нет? — спросил Топунов, чтобы отвести разговор от Ульянцевых.

— Я, братишки, всю эту канитель раньше пережил, — ответил Дудин. — Моя Прасковья Николаевна — там, на Северном Кавказе.

— У белых?

— Ага. Армия готовилась отступать, а она вдруг сына подарить мне задумала…

Таня, всхлипывая, уставилась на Дудина воспаленными глазами.

— А может, дочь? — лукаво спросил Лукьяненко.

— Может, и дочь, — согласился Дудин. — Врать не буду, не знаю. — В голосе его послышалась грусть.

"Вот и Тимоша не знает… Нет, лучше и не говорить ему…"

— Может, и дочь, — тверже повторил Дудин и, глядя прямо в заплаканные глаза Тани, сказал, словно обращаясь к ней одной: — Такая наша судьба революционная. От разлуки до разлуки. Раз для дела революции надо, значит, терпи и жди.

Таня вытерла ладонями глаза, пошла за чайником, стала спокойней, мягче. Больше она не плакала.

Через несколько дней, когда в Астрахани стало известно, что несколько кораблей Астраханско-Каспийской флотилии захватили форт Александровский, четверку Ульянцева пригласили в губком партии. Здесь Киров, Нариманов, Колесникова и Лазьян дали им последние наставления, советы и высказали пожелания.

Лазьян сел за пишущую машинку "Ремингтон" и, неумело тыкая одним пальцем, напечатал на тонкой материи мандат. Киров вручил Ульянцеву шифр и сверток с пачками "свежих" николаевских ассигнаций для работы на территории, занятой белогвардейцами, где царские деньги имели преимущественное хождение.

Четверо друзей прошли в Особый отдел, к Георгию Атарбекову. Он выдал каждому старый, потрепанный паспорт Российской империи. Затем друзья один за другим побывали в гардеробной. Возвращение каждого вызывало взрыв смеха. Больше всех, теребя рыжую бороду, смеялся Атарбеков:

— Ну и вырядили!

Вместо бравых армейских работников в буденовках и бескозырках, в галифе и гимнастерках в кабинете находились теперь рыбаки и засаленных, пропахших рыбой штанах, куртках и пиджачках, треухах или картузах с треснувшими лакированными козырьками. Дудину к тому же напялили поношенную телогрейку на бараньем меху.

Критически осмотрев "рыбаков" и оставшись довольным их экипировкой, Атарбеков проводил каждого в отдельности, разными ходами.

Настало б мая. Отъезд был назначен на двенадцать часов ночи. Каким томительным и долгим казался этот последний день. И дела никакого, чтобы отвлечься как-то: все переделано, все подготовлено.

Таня весь день не отходила от Ульянцева. Тая грусть в голубых глазах, с любовью смотрела на него, гладила его большие руки.

— Ты мне пиши, хорошо? Пиши каждый день. Обещаешь?

— Обещаю, — горько усмехнулся Ульянцев, понимая, что вряд ли сможет прислать ей хоть одно письмо.

— И не беспокойся за нас… — Таня запнулась, едва не проговорившись о ребенке, но Ульянцев не обратил на это внимания.

Весь день она кренилась. А поздно вечером, когда Ульянцев облачился в одежду рыбака и сказал: "Ну, посидим перед дорогой…" — она не выдержала и снова расплакалась. Ульянцев взял обеими руками ее стриженую голову, расцеловал мокрое от слез лицо и пошел не оглядываясь…

— Тимоша, возвращайся скорей! Мы будем ждать! — больно резанул по сердцу ее крик.