Логово

Он вспомнил рассказ безымянного сержанта, который передала им Олеська.

«Тени, которые приходили за ними… Вдруг они хотели добра? Забрать своих мужей и отцов к себе, в лучший мир? Чепуха. Не было никаких теней. Были только галлюцинации выживших из ума последних солдат погибшей империи, которые перенесли такой удар по психике, что могли сломаться даже выкованные из железа. Понятно, куда девались пропавшие. Люди просто шли в никуда, за голосами в своих головах. Шли, переставляя ноги, как роботы, пока не заканчивались силы, – сквозь снег и дождь, ничего не видя перед собой. Или видя картины той жизни, которая была до того, как мир взорвался. А потом падали или тихо ложились в пожухлую траву, в грязь, в снег. И лежали, пока жизнь не оставляла их».

«Хана всем» — было написано желтым на ржавой железной стенке остановки.

Хвост у буквы «м» был длинный и уходил вниз к самому асфальту, будто рука человека дернулась, когда он рисовал ее.

– Малютин, тебе что говорили? Под трибунал хочешь? – услышал он голос Токарева. – Сержант Воробьев, сделайте рядовому внушение. И пусть он едет с вами.

– Так точно, – ответил боец, который выделялся среди других своим высоким ростом. – Пошли, салага!

Это уже было адресовано Малютину.

«Надо же, записали в рядовые. Хотя в моем военном билете было когда-то написано именно так».

– Да иду я, – ответил он с плохо скрываемым раздражением.

«Только не прогибаться. А то на шею сядут. Сохранять достоинство. Все-таки я им не кум, не сват и не мальчик на побегушках. Пусть они друг с другом свой цирк разыгрывают и “отвечают по форме”».

Сержант не стал делать ему «внушения», а только пробормотал что-то злобно.

После того, как штабной автомобиль испустил дух, ученого… вернее, уже проводника, запихнули в большую дребезжащую махину производства Уральского автомобильного завода. Командиры пересели в другой «Урал», поновее, который шел замыкающим.

***

Через час они уже ехали, а точнее, плелись, объезжая заторы, по шоссе на юг, к поселку Вакцина, о котором Василий так и не успел рассказать подробно.

Переоборудованный в мастерских базы в Софрино «Урал» шел тяжело, потому что нес на себе много лишнего железа, заменившего брезентовый полог. Никаких окошек в корпусе не было, все щели были герметизированы. Поэтому Николай не видел дороги.

Двигатель чихал, плевался, натужно ревел и то и дело глох. Грузовик подпрыгивал на ямах и колдобинах, как кузнечик. Ехать в джипе было, конечно, удобнее.

Колесо находилось прямо под ногами проводника, и на каждой яме он подпрыгивал на полметра. Желудок норовил выпрыгнуть. Спасало только то, что перекусы не были предусмотрены.

При каждом ударе что-то пересыпалось за внутренней обшивкой салона, дребезжало что-то похожее на болты. «Не разбить бы подвеску. Не сломать бы ось. Не проколоть бы колесо. Не полетел бы движок».

Пятнадцать солдат, сидевших рядом с ним на обшарпанных деревянных лавках, были молчаливы. Малютин разглядывал их, пытаясь придумать каждому убедительную биографию. И не мог. Люди, делившие кров и пищу почти два десятилетия, стали за это время очень друг на друга похожи.

Выделялся разве что сидевший рядом с ним старший сержант Воробьев – здоровенный бугай, которому либо командиры поручили провести инструктаж, либо он сам обожал докапываться до людей.

– Значит так, салага. С этого момента ты – мобилизованный. Говорить только по делу, все распоряжения выполнять быстро и четко. Жалобы, нытье – отставить. За неисполнение приказов, нарушение дисциплины, самовольное оставление части… то есть нас – будешь сурово наказан.

– Отправите к архитектору Растрелли?

– А у тебя язык без костей, блин. Да… отправим. – Вряд ли сержант знал, кто такой был этот архитектор, а может, считал его современным грузинским ваятелем.

«Интересно, это у него проблемы в половой сфере? Вроде тут еще трое отзываются на «сержант такой-то», но у этого рожа самая злобная. Да по-любому он».

Но спрашивать об этом Малютин, конечно, не стал.

– И вы так все это время одни и живете? – задал он давно вертевшийся на языке вопрос. – А семьи? А дети?

– Какие еще, на хрен, семьи? – Воробьев поморщился. – Были бабы… погибли все. Да и не твое это, блин, дело. Языком не трепи, а то укоротим.

Больше он ничего по этому поводу не рассказал. Но эстафету принял другой боец, сидевший на противоположном конце лавки, – худой, костлявый, мосластый.

– Пригрели тут одних. Давно. Детей не заводили. Зачем? Терпимо было жить, хоть и мотали нервы помаленьку. Ну, бабы они и есть бабы – то нытье, то ругань, то все вместе. А три года назад отправились мы в Раменское. Тамошние объекты шерстить. Оставили на хозяйстве пятерых старперов, которые уже к строевой и боевой были негодны. Здоровье уже не то по бункерам лазить, но оружие еще держать могли. Возвращаемся – никто не встречает. Темно. А в убежище нашем ветер гуляет, и одни кости лежат. Где чьи, уже не поймешь. Обглоданные, будто высосанные…

Тут на него зашикали и замахали руками, а Воробьев и вовсе показал кулак.

– Молчал бы уже, Боцман. Охота тебе это ворошить?