Логово горностаев. Принудительное поселение

— …и я узнал, — продолжал генеральный прокурор, никак не отреагировав на реплику и, главное, не глядя в лицо собеседнику, который весь побагровел, — что, помимо служебных затруднений и опасности, которой вы подвергались также в связи с судом над Буонафортуной, вызвавшим такой шум, я узнал, что у вас сейчас довольно сложная семейная ситуация. — Он догадался, что Балестрини совершенно потрясен и можно даже ждать в ответ взрыва негодования, и потому небрежно махнул рукой: мол, его сведения этим и ограничиваются. — Теперь вам понятно? — заключил он, не уточнив, к чему относятся последние слова.

Ответа не последовало. К счастью, зазвонил телефон, и генеральный прокурор минут пять что-то обсуждал с невидимым собеседником, хотя прекрасно мог отложить беседу. Затем многозначительно посмотрел на часы.

— Дорогой Балестрини, — начал он, прохаживаясь взад и вперед за спиной у посетителя, которому приходилось беспрестанно вертеться на стуле, чтобы смотреть прокурору в лицо. — Дорогой Балестрини, — повторил он после бесконечно долгой паузы, — позвольте вам, однако, сказать, что я ценю ваше рвение преданного блюстителя закона.

Он остановился у окна и открыл его. Затем сделал Балестрини знак подняться, взял его под руку и подвел к подоконнику.

— Какую грозную дату вы мне назвали, Балестрини?

— Седьмое июля.

— И какого же года?

Сквозь ткань пиджака он ясно ощутил, как напряглись мускулы Балестрини. Он почувствовал — молодой человек смотрит на него в полной растерянности, и в ответ лишь пожал плечами, не скрестив с ним взгляда.

— Значит, год с точностью не назван. А если речь шла о седьмом июле прошлого года?

— Вы шутите? — пробормотал Балестрини. Генеральный прокурор повернулся к нему и улыбнулся, но не иронически, а скорее отечески.

— Это не гипотеза, дорогой Балестрини: я навожу вас на след, на самый важный след. Седьмое июля, которое так вас пугает, уже прошло. Попробуйте вновь прослушать пленки, и вы убедитесь, что ничто этого не опровергает.

— Вы их уже видели? Прослушали?!

— Да нет же, нет! Но я в курсе дела, и мне известно, что все обстоит именно так.

— Откуда вам это известно?! — воскликнул Балестрини, и генеральный прокурор окинул его суровым взглядом.

— Соблюдайте хотя бы правила приличия. Я вам не Джакомо Баллони и потасовки не допущу.

— Я не…

— Оставим это. Вы задали мне вопрос, и я вам отвечу.

Генеральный прокурор неторопливо раскурил трубку.

Больше он не имел права на ошибку. Теперь он понял, что за тип этот Балестрини, который смотрит на него, словно мальчишка, заставший свою мать в постели с любовником. Он разочарован, этот наглый молодой человек, поэтому и говорит с ним так агрессивно и с такой горечью. Но еще больше он растерян, и потому его легко можно подмять, если крепко схватить за горло.

— Когда я спросил, о каком седьмом июля идет речь в вашем докладе, я, дорогой Балестрини, хотел сказать, что седьмое июля уже миновало, и то, чего вы так боялись, уже произошло. Как бы это назвать… путчем?

— Но я ничего не заметил, — непроизвольно вырвалось у Балестрини, и генеральный прокурор шутливо погрозил ему трубкой.

— Все потому, что вы привыкли к южноамериканским путчам: обстрел президентского дворца, обращение к народу по радио, танки на всех перекрестках, чрезвычайное положение, комендантский час и так далее. Конечно, нельзя отрицать, что при политической и социальной ситуации… южноамериканского типа подобные методы могут принести свои плоды. Я уже не говорю о тех случаях, когда не существует альтернативы и действовать можно только таким путем. Однако, дорогой Балестрини…

Он ухмыльнулся и вскинул сложенные вместе ладони — его рассмешил вид молодого человека, который слушал его как зачарованный. Скажи ему сейчас, что два вооруженных до зубов самурая за его спиной готовятся его убить, он бы поверил и тотчас обернулся.