Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

Я начинала журналистскую работу в конце 20‐х годов, работала с Ильфом, помню, мы обрабатывали вместе письма читателей. Потом я работала в «Комсомольской правде». Когда арестовали первого секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева[108], я думала: «может быть, я не все знаю, в душу ведь человеку не влезешь, держался он всегда как честный советский человек, но кто знает, что там у него внутри». Но вот стали брать ребят из газеты, которых я хорошо знала много лет. В одной комнате сидели, о чем только ни говорили и ни спорили. Арестовали одного, другого, среди них парня, который был куда правовернее как комсомолец и коммунист меня самой. Я стала думать: «если таких людей берут, то в любой момент могут придти и за мной».

Брали обычно дома по вечерам или на работе утром. И вот идешь домой, звонишь в дверь и думаешь: «Ну, кто сегодня откроет, свои или — они? Ага, свои, значит сегодня не возьмут, можно ложиться спасть». (Из редакции обычно возвращались глубокой ночью). А утром приходишь на работу и первым делом оглядываешь комнату — не ждут ли люди оттуда. Нет, не ждут, значит, сегодня уже не придут можно спокойно работать. Вот так и жили. Меня не арестовали, но из газеты пришлось уйти. Куда идти не знаю, а тут встречаю знакомого: иди к нам в ТАСС. Так я стала работать в ТАСС. В мою обязанность входило освещать все самое важное и новое в советской медицинской науке. Поэтому я держала постоянную связь с Париным, когда он работал еще в наркомате и с первого дня основания АМН.

Контакт с Париным у меня был хороший, как и со всей академией. Сейчас академия насчитывает уже большую историю, недавно была 39‐я сессия. Меня кто‐то спросил: «Сколько же сессий вы, Анна Михайловна, посетили?», а я ответила: «Для меня это сороковая сессия, потому что я присутствовала еще на самой первой, учредительной, которая не вошла в счет официальных сессий».

Николай Николаевич Блохин[109] имел обыкновение шутить:

— Ну вот, Анна Михайловна пришла, можно открывать заседание.

Это потому, что я присутствовала на всех заседаниях Президиума — более исправно, чем иные члены президиума.

Однако наиболее тесный контакт у меня был с Василием Васильевичем Париным, во‐первых, потому что он был академиком‐секретарем, а, во‐вторых, из‐за его некоторых личных качеств, облегчавших общение с ним. Какой бы пост он ни занимал, у него не было никогда желания подчеркнуть свое превосходство, блеснуть своими знаниями. Он всегда был прост и предельно деловит, люди к нему приходили с открытой душой, он к каждому был внимателен, предупредителен, держался как равный с равным, как товарищ по работе. У людей, достигших высокого положения в науке, мы нередко замечаем эдакое самодовольное барство. У Парина ничего этого не было не только потому, что он, как высокоинтеллигентный человек, умел держать себя с людьми, но этого просто не было в его натуре. Я хорошо помню одно из открытых заседаний Президиума, на котором делала доклад Клюева. Кроме меня из журналистов на нем присутствовал Финн из «Известий»[110] и еще ктото. Когда доклад был закончен, я сказала коллегам, что, вероятно, эта информация секретная, надо получить разрешение, прежде чем ее печатать. Но Финн на это сказал:

— Я ничего не знаю, официального запрета не было, поэтому все, о чем слышал, завтра будет в газете.

Сразу после доклада мы подошли к Клюевой и попросили дать разъяснения, необходимые для широкой печати. Но она сослалась на усталость и переадресовала нас к профессору Льву Григорьевичу Веберу, который очень охотно и подробно нам все разъяснил. Это заседание было 13 марта 1946 г.

Я дала по ТАССу очень сдержанную информацию, а Финн выступил в «Известиях». Потом появился большой материал Финна в «Огоньке» с фотографиями Клюевой и Роскина. К Клюевой и Роскину нахлынули иностранные корреспонденты, все это было очень необычно по тому времени. Этот материал привлек внимание американского посла Смита. Клюева звонила министру здравоохранения Митереву: как быть с послом Смитом, принимать его или нет? Митерев в раздражении нагрубил ей, но ни «да», ни «нет» не сказал, то есть не запретил принять посла и все ему показать. Это было осенью 1946 года.