Кошмар растворился. Чонси снова был на станции. Слепящие тени сгрудились в тоннеле, ждали, смотрели…
–
– Д-да… – сумел выговорить Чонси.
Она подняла вуаль, и красота ее была сущий ужас, лик мстительного ангела. Ее смертельный рот воспарил над ним, просверкнул металл, боль вонзилась Чонси в грудь. Затем ее губы накрыли его, и ее сон хлынул в него, пробиваясь в вены, так что все тело принялось корчиться – вымывая из разума волю к борьбе. Она вдыхала свой сон ему в легкие, пока сны их не стали одним, и кроме него, он больше ничего не видел, не мог видеть, и так теперь будет всегда.
–
С планшетом в руках ночная сестра совершала обход. Дойдя до койки Чонси Миллера, она замерла, потом придвинулась ближе, присмотрелась. На его мокром от пота лице застыло престранное выражение – где-то посередине между мукой и экстазом, а глаза так и метались под закрытыми веками. Из-за этого смотреть на него было неприятно и как-то тревожно.
– Мистер Миллер! Мистер Миллер!
Разбудить его она не смогла. И только тогда, отчаявшись, увидала свирепые алые пятна, вспузырившиеся на коже, словно радиационные ожоги. На соседней койке застонал старый пьяница по имени Джо Уилсон. Лоб у него блестел от пота, а веки дергались в лихорадочном сне.
– Мистер Уилсон?
–
– Мистер Уилсон! – Сестра потолкала его, потянула за руки, но тщетно.
Комнату внезапно заполнил шепот:
–
Сестра заметалась от койки к койке. Из двадцати человек в палате двенадцать не просыпались. Планшет полетел на пол, и сестра понеслась докладывать дежурному врачу, что нужно сейчас же, немедленно, вызывать инспектора из Департамента.
В миссию пришла сонная болезнь.
День девятый
Новая Америка
Мокрый ветер бил Мэйбл в лицо, пока она бежала по Западной аллее Центрального парка, пытаясь обогнать дождь. Одной рукой она придерживала шляпу на голове, а другой – нервничающий живот, параллельно репетируя, что она скажет, когда постучит в дверь музея.
Ага, в музее. Где ты вообще-то работаешь… Каждый день, так на минуточку…
Мэйбл застонала. Никогда она не умела играть в эти дурацкие игры. Вот бы можно было просто взять и сказать, что хочешь, прямым текстом…
– Поцелуй меня, идиот! – воскликнула она, воздевая руки к небу.
Шедший мимо почтальон тронул шляпу и одарил ее улыбкой: в улыбке была надежда. Перепуганная Мэйбл поскорее спрятала руки обратно в пальто и решительным шагом устремилась дальше, непрестанно бормоча себе под нос.
На подходе к музею она притормозила: у входа ошивался коричневый седан, в нем сидели двое. Жизнь на передовой рабочего движения научила Мэйбл подмечать всякие странности – и что-то в этих двоих определенно подпадало под эту категорию. Они, видите ли, просто сидели и пялились на музей. Что ж, не они одни знают, что такое слежка. Мэйбл подошла с водительской стороны и легонько постучала по стеклу.
Шофер опустил окно, на ходу меняя выражение физиономии с сердитого на улыбчивое.
– Да, мисс?
– Я очень прошу прощения, но не подскажете ли вы мне, который час? – просияла Мэйбл, постаравшись охватить обоих самым приветливым своим взглядом – всё, как учили родители.
Так, серые костюмы. Черные шляпы. Любопытные значки на лацканах – одинаковые, кстати: глаз и молния.
– Самое начало второго, мисс.
– О, я вам очень признательна, – прощебетала Мэйбл, перешла улицу и вступила под своды музея.
– Спокойно, Мэйбл, – прошептала она себе, прежде чем нацепить улыбку и ворваться в огромную библиотеку с веселым: – Привет! Эй, кто-нибудь дома? Джерико?
Пальто и шляпу она бросила на протянутые лапы гигантского медвежьего чучела.
Белокурая голова Джерико высунулась из-за штабеля каких-то пыльных ящиков, уставивших дальний конец библиотечного стола.
– Мэйбл. Что тебя сюда привело?
У нее тут же схватило горло. На баррикадах она кого только не встречала – штрейкбрехеров, людей с пушками… Почему же ей так страшно говорить с этим мальчишкой?
– О, я тут шла мимо, голодная… Не в том смысле, что я подумала, у тебя тут есть что поесть… – выпалила она, морщась от собственной промашки, и поскорее ткнула пальцем в стол. – Ух ты, тут будто кого-то вырвало бумагой.
Джерико поднял бровь.
– Очень образное выражение.
Два раза дура.
– Прости, – сказала она. – А правда, что это все такое?