Лолиты

Она стала рассказывать мне о его последних учебных бедах. Он же, когда поднимал глаза на нас, изображал вину, сожаление и раскаяние. Когда он их опускал, в них читалось лишь равнодушие, а то и глумливое лукавство. Он жил слишком богато, чтобы учиться, чтобы вообще чего-то еще хотеть. У него, похоже, с самого рождения всё было. А потому он, как и Леша, хотел быть только телом. Я заметил, что комната его была увешана грамотами за победы и призовые места на школьных соревнованиях по плаванию. Я взбудоражился еще больше, ведь тела у пловцов очень здоровые, крепкие и красивые. Я стал рентгеном, просвечивавшим его серую майку.

В коридоре, где я надевал свои кроссовки, он подал мне мою летнюю куртку. Вероятно, так научили его родители. Возбуждаться дальше было уже просто некуда, но про себя я снова отметил момент превосходства. Ведь он был моим слугой. Конечно, дело было в том, что я пришел к нему в гости. Но мне хотелось рассматривать это как прислуживание горячего и юного тела более старому и взрослому духу. Конечно, оргазма никакого я не получил, но трусы мои действительно стали мокрыми и липкими. Мне захотелось содрать с него майку, взять кнут и хлестать, хлестать, хлестать его до упоения, до исступления, до счастья, как того одноклассника в ночных мечтах, как тех мальчиков из лагеря, как Лешу, как всех их, все эти бездушные обнаженные идеальные тела.

— До свидания, — сказал он вежливо.

— До скорого, — ответил я, с трудом переведя дыхание.

Я вышел за дверь, вошел в лифт и, когда он тронулся, без сил привалился к его стене.

Когда я вышел на улицу, вечер уже начал спускаться откуда-то сверху. Темно-синяя туча тяжело висела между узкой ярко-розовой полосой над самым горизонтом и более широким масляным слоем счастливого от заката неба.

По дороге к метро я стоял у гаражей в одном дворе, умоляя свой член расслабиться и дать мне справить нужду, так как она всё усиливалась. Но он был жесток и беспощаден. Он окончательно сделал меня своим рабом.

Нужно ли подробно рассказывать, чем я занялся первым делом, как только пришел домой? И сколько раз в течение дня и ночи я этим занимался?

А на следующий день мы ездили с подружкой на пляж. Небо вечером было похоже на палитру художника-импрессиониста. Красные, бордовые, алые, желтые, розовые, даже коричневатые и зеленоватые мазки покрывали его сизую поверхность.

На обратном пути с него мне захотелось побороться за Красоту прямо в метро. Она сидела напротив нас. Рядом с ней был ее физически грубый, потрепанный, пухловатый и некрасивый отец, с узкими среднеазиатскими глазами, с простецким носом, будто бы даже с щетиной, с мешками под глазами. Он не был старым, но чувствовалось, что тело его миновало свой пик, что он катится уже вниз, к смерти. И он был наглухо, очень сильно одет. На его фоне моя майка-борцовка была обнажением. На его фоне я сам был телом.

Но восхитительным телом была для меня его дочка. Выше пояса у нее была прикрыта разве что грудь — расцветающие девичьи грудки десятилетней. Она была упоительно смуглой, и почти весь свой торс она щедро отдавала каждому, кто на нее смотрел. Мне хотелось броситься на нее, отнять ее у этого уродливого мужчины, выскочить из вагона и увезти к себе, и снять отдельную квартиру и жить там с ней, как с рабыней. О нет, я не причинял бы ей настоящего вреда! Я просто наслаждался бы своей властью над ее коричневым южным животиком. Поверьте, это совсем не много. Лет 15 лагерей.

Но что я мог делать? Только оставаться на своем месте да чувствовать, как он заполняет собой мои трусы, и рвется наружу, и расширяется во все стороны, настойчиво требуя новой порции красоты. Я мог смотреть только на эти ребрышки, на этот горячий и нежный животик, который всё время менялся, который играл при каждом ее движении, который чутко отзывался на каждый ее наклон назад и вперед, на каждый поворот, даже на легкое покачивание тормозящего или набирающего ход поезда. Я любил Бога за то, что он создал это ласковое и смуглое чудо свежести, обнажения и азиатской покорности.

Да, ее грубый, уродливый и одетый отец был полным властелином ее голенького для всех пупочка. Он был самым чувствительным местом ее легкого тела! Когда она сидела прямо, он был вертикальным и средней ширины. Когда она наклонялась назад, он вытягивался и сужался. Когда она наклонялась вперед, он становился короче и шире, он распахивался настежь, словно приглашая туда властный, сильный и некрасивый палец одетого мужчины, который может делать с ним и со всем ее волшебным телом всё, что захочет, потому что он отец, а отец на Востоке — господин.

Здесь, после всех этих последних веселых картинок, я и хотел задать вам, мои юные друзья (или господа присяжные? Гулять — так гулять!), один замечательный вопрос: почему взрослые так любят обнажать своих детей?

Чтоб они принимали солнечные ванны? Почему же они сами принимают эти самые ванны значительно реже? И зачем обнажать детей в метро? Ведь там солнце вроде бы не слепит, не жарит.