Лолотта и другие парижские истории

Марина, конечно, на стороне сестры, а не мачехи, любви, а не пошлого мещанского страха. Она отключает телефон – потому что тётя Наташа звонит не переставая, – и прячет в шкаф тяжёлые ботинки Виктории. Туфли великоваты – когда идешь, они шлёпают, как галоши, но других всё равно нет! Зато платье сидит изумительно.

Визы Иваницкий давным-давно сделал, на улице – 1992 год, а они летят, подумать только, в Париж. О маме Виктория даже не вспомнит – впереди райская неделя, французские каникулы, её первый (и, как выяснилось спустя почти четверть века, всё-таки не последний Париж). Их ждут поцелуи на «бато-муш»! Объятия на Эйфелевой башне!

Единственное, что портит настроение – насмешливый взгляд, который Иваницкий бросает на пластиковый пакет с платьем. А как его иначе везти? Перья погнутся, если сложить в чемодан, да и нет у неё красивого чемодана… Она летит в Париж с рюкзачком всё той же Маринки – странно, дома он казался приличным, и даже модным, а в самолете почему-то превратился в страшную сумищу. И эти разношенные туфли-лодочки…

– О! – говорит вдруг Иваницкий. – Там Сергей Петрович, с женой. Я к ним, а ты здесь сиди, ладно?

Интересно, куда она могла уйти со своего места? В кабину пилота? Сидела, смотрела на облака – на вкус эти ватные белые подушки должны быть точно как слезы.

Иваницкий вернулся только перед самой посадкой, положил ей на плечо тёплую руку – и слёзы тут же ушли, и обида растаяла. Снова доказывала свою правду грубая, горячая, непуганая кровь.

Парижа в тот раз Виктория почти не заметила. Игла башни за окном такси. Сена, схваченная мостами, как заколками. Аккуратно вылепленные крыши – и маленький кусочек неба, исчерканный самолётами до дыр, как промокашка. Эта небесная заплатка и была для Виктории Парижем – всё прочее, как водится, занял Иваницкий. Ей даже на сон было жаль времени – прежде Иваницкий не бывал рядом ночами: они встречались то в рабочих кабинетах, то на чужих квартирах. А здесь – пожалуйста. Голова на подушке, очки на тумбочке.

Платье с перьями удалось надеть лишь однажды – когда они всё же вышли из номера, на третьи, кажется, сутки. «Кафе де ля Пэ», трехэтажное плато с морскими гадами – сопливые устрицы со вкусом всё тех же облачных слёз, какие-то мясистые ракушки, черноглазые креветки и омары. Иваницкий учил Викторию есть креветок – вначале отделяешь голову, потом хвост, потом берёшь – и рраз, снимаешь панцирь целиком! Официанты подтаскивали шампанское – ведёрко за ведёрком. Перья щекотали плечи. Иваницкий томился от скуки, за окном гудел Париж, как будто настраивался большой оркестр.

В конце концов, Виктория оказалась в номере одна-одинёшенька – если не считать похмелья. Иваницкий вернулся только на следующий день – да и то ближе к вечеру, с полными руками покупок. Это жене, детям, а вот это – тебе! – бросил Виктории тяжелый пакет. Внутри – дорожная сумка, тёмно-красная, дорогая. Никак не мог пережить тот пластиковый пакет с торчащими «плечиками».

Сумка эта и теперь жива – хорошая вещь, что с ней сделается. Мама Наташа её любит, вот и сейчас с собой прихватила. Возвращение сумки на историческую родину – много лет спустя.

Изида проснулась, когда самолет приземлился в Хельсинки (в Хельсинках, говорила бывшая подруга Виктории, кухонный психолог). Тихий, чистый, строгий аэропорт. Суровые таможенницы заново обыскали четырёх путешественниц – и вот они уже в другом самолёте.

– Мы теперь домой летим? – Изида ничего не понимает.

– Нет, Изя (мама Наташа сократила имя девочки на еврейский лад – а почему бы и нет? При Леночкиной всеядности в роду Изиды вполне могли быть как иудеи, так и японцы. Мойша и Гейша.). Мы летим к твоей маме! В Париж!

Лена выглядывала их в толпе встречающих, и, заметив, кинулась навстречу, ловко раскидывая по сторонам робких европейцев. Те отступали, как волны морские – некоторые потирали плечи и оборачивались.

Беременная, матёрая, краснощёкая, Лена вдруг резко села на корточки – будто сломалась пополам, – и вытянула руки в сторону. Точь-в-точь бабайка из детских страшилок: догоню, забодаю, съем! Изида бросилась к ней на шею, и вот уже красная ручища гладит лохматые косички.

– Ты моя сладкая, – приговаривает Лена, не обращая внимания на окружающих. – Ты моя вкусная!

Изида слегка отстраняется от матери и аккуратно спрашивает:

– Мама, ты что, голодная?

– Как лев, – неожиданно говорит Лена. – Как лев!

7