Ломая печати

До наступления темноты он проползает вниз по склону два десятка метров. Обессиленный, съежившись, прячется в какой-то выемке. Сон наваливается на него. Рассвет находит его таким, каким оставил вечер. Вихрь стихает. Но лес все шумит. Он пробует снова: опереться о здоровую ногу, подняться на здоровой руке, проползти. Пядь. Полшага. Шаг. К полудню силы оставляют его. Глаза заливает пот. Голова кружится от слабости. Руки изодраны в кровь. Он тянется отломить ветку. Заостряет ее ножиком. Втыкает в землю перед собой и так подтягивается. Пядь. Полшага. Шаг. Вот это побег! К вечеру он отполз на такое расстояние, что хвоста самолета уже и не видно. Он лежит, распростершись на спине, над ним темное небо. Дожевывает корку. До чего же мучителен голод! В армию он уходил крепким пареньком, привычным к тяжкому труду. Мальчишкой батрачил у зажиточного крестьянина под Брно, зарабатывал на хлеб себе, братьям, сестрам, всей семье, богатой на детей и бедной на достаток. Он пахал, бороновал, молотил, умел управляться и с деревом, и с железом, там, в Моравии, батрак должен быть мастером на все руки. Денег не давали, но кормили, по правде сказать, досыта. А как хочется пить! Не слышно ли шума бегущей воды? Или ему почудилось? До чего же кружится голова, какой гул в ней, трудно дышать, словно упырь навалился на грудь и дышит, у него железная каска, черные сапоги, как у того немца-мерзавца из-под Тельгарта. И целится прямо в лицо. Он передергивается, приходит в себя, таращит глаза, полные страха. Обливается потом. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Он слышит чей-то крик о помощи. И только потом понимает: это его голос. Неужто помутился в рассудке? Вдруг появятся немцы? Чуть погодя он снова кричит: «Помогите!»

Днем он осознает, что при падении сломал простреленную ногу, покалечил ребра и разбил голову. Как же он остался жив? Должно быть, счастливая звезда. Он жив. И уходит все дальше. Долго ли еще? Лишь бы не потерять присутствия духа.

Утром мучительный путь продолжается. От голода кружится голова. Он выкапывает какие-то корешки, добывает горсть семян в шишках, отдирает кору с пней. Уж и вчера облизывал он мокрую траву. В лесу тишина. Лишь кроны деревьев слегка колышутся, кажется, звучит орган. Тихо. Совсем тихо. Как в храме. Но вдруг орган загудел всеми трубами. Это он, упырь. Опять сдавливает грудь. Как и вчера, на нем сапоги, каска, и целится, кровопийца, прямо в голову. «Помогите!»

Он дрожит в беспамятстве. В висках удары молотка. А сердце как стучит! Жив ли я еще? Или это уже одна бесплотная душа?! Она еще не отделилась от изломанного тела? Может, настал час покаяния? Спасет ли «Отче наш»? Клянусь преданно служить своим командирам, а в их лице своему словацкому государству! Так помоги же, боже!

На следующее утро он выбирается на лесную опушку. У него даже дух захватывает. Протирает глаза. Уж не мерещится ли ему? Перед ним на поляне пастушья хижина! Настоящая овчарня. Собрав остатки воли, ползет к ней. Как потерпевший кораблекрушение к близкому берегу. И ждет, не раздастся ли упреждающий лай собак, не вскрикнет ли подпасок. Лес шумит, ветки качаются на ветру. Он доползает до корыта. Оно пустое. Дотаскивается до овчарни. Холодно, безлюдно. Пустые кадки. Озирается в поисках спичек, воды, пищи. Его охватывает отчаяние: «Люди! Помогите! Где вы!» И лишь лес откликается отдаленным эхом.

Остаться здесь? Ждать, пока заглянет кто-нибудь и, не дождавшись, навеки уснуть. Но должна же быть у овчарни вода. Он ползет вниз по склону. А только добрался до леса — этот вурдалак в шлеме и сапогах снова тут как тут. Злобно трясет его, опрокидывает навзничь и наставляет черный зрачок дула прямо в грудь. Никак не пускает его вниз, а он ведь знает, что там внизу вода. Он кричит на этого упыря, этого лешего. В этот крик он вкладывает последние остатки сил. Теперь он только и может, что хрипеть. Его трясет. Руки разодраны до крови. Шинель французика — в клочьях, вся мокрая. Раненая нога — сплошной черный кровоподтек. Клочья бинтов давно уже где-то потеряны. Он ощупывает лицо. Опухшее, покрытое глиной и грязью. Да и вообще, осталось ли в нем что-нибудь человеческое? Тело истерзано страданиями, душа измучена, предана анафеме. Он отдал все, у него ни капли сил. Сейчас он упадет и больше не сдвинется с места. Он, кто еще недавно так лупил швабов.