Ломая печати

Ночью к нему вернулось сознание. Нет, он не ошибся. Слышно журчание воды. Он ползет вслепую вниз по склону. В тот благословенный край, что ласкает глаз зелеными рощами, журчащими ручьями, чистыми родниками, прозрачным воздухом, напоенным запахом хвои, благовонными испарениями, где над землей, прогретой солнцем, колышется нежная дымка. Где этот край? Где вода? Вперед, только вперед! Он уже давно потерял заостренный сук. Теперь всаживает ногти в глину. Вонзается, как зверь. Подтягивается рукой, отталкивается ногой. Выпученные глаза. Обжигающее дыхание рта. Растрескавшиеся губы. Он упирается в какие-то сплетенные корни. Сил нет, он знает, что из них ему не выпутаться. Что ж, отказаться от этой схватки? Неужто настал конец его мучениям? Самый настоящий, подлинный конец?

На рассвете он снова приходит в сознание. Ползком огибает корни. Тащится. Падает в изнеможении. Скулит, а ему кажется, что он взывает о помощи. Падает ничком в грязь. Заходится от боли. И погружается в милосердное забытье. Он. Овчарня. Поляна. Демоны. Притчи. И снова этот окаянный. Но у него нет ни каски, ни сапог, он и не собирается стрелять. Ну-ка подойди, черная сила, стреляй, все равно уже конец. Но окаянный не стреляет. В самом деле, у него ни каски, ни сапог. Или он и впрямь помешался? Судорога стискивает сердце. Воля бессильна — тело не слушается. Из груди рвутся вздохи. В глазах темнеет. Он пытается поднять руку. Хоть немножко, хоть чуть-чуть. Но ее подсекает бессилие.

Во рту горечь. Лицо в крови. А тот, другой, пускается наутек.

— А-а-а! — Ему хочется поднять руку и кричать: «Подожди! Брат! Человек! Именем милосердного бога! Подожди!»

— А-а-а!

Но тот исчезает за черной стеной леса.

Морок! Он долго лежит совершенно обессиленный. Измученный. На самой грани жизни и смерти. И слез уже нет. Лежит, уткнув лицо в сырую землю, рыдания сотрясают его. Вот так и приходит косая.

— Эй, кто ты? — раздается над ним.

Тщетно пытается он ответить. С губ не слетает ни единого звука.

— Ты словак? — спрашивает голос. Конечно, словак. Но как это высказать.

— Подожди здесь! Я побегу за подмогой! — решительно говорит человек. И тут он узнает его: это тот, что убежал от него.

Вскоре являются четверо. На брезенте выносят его из леса, втаскивают в дом лесника. Дают напиться. Обмывают. Одевают. Кормят.

— Я в Польше? — Это единственное, что он хочет знать.

— Да ты что? Это же Словакия, тут рядом — Левоча, — успокаивают его. — Не робей, мы в обиду тебя не дадим. Оклемаешься, забудешь свою беду. Ты ведь с того самолета?

Но он уже не отвечает. Лишь на его искаженном до неузнаваемости лице можно прочесть подобие блаженства и покоя.

Они бросают на телегу охапку сена и везут к доктору. На околице деревни их останавливают немцы:

— Бандит?

— Лесоруб, — показывают его раны. — Придавило при рубке леса.

— Ах, значит, лесоруб?

В тюрьме к нему заявляется врач. Немец.

— Сквозное пулевое ранение. Свежее, уже прооперированное. Оказана медицинская помощь. Переломы свежие. Необработанные. Кома. Допрос исключается. Если он должен жить, немедленно госпитализировать.

Он должен жить. Он нужен им. Чтобы выложить все, что знает о самолете. Им же известно, что он был в нем. Историю болезни нашли в сумке сестры. Там и его имя. Оно же и в воинском билете, обнаруженном в его гимнастерке. Поэтому его отправляют в больницу. Общую, обычную, словацкую — приставляют охрану. Глаз не спускают, даже на операционном столе. А он совсем обессилен. В жару.

Потом они приходят снова. Им известны его имя, день, месяц, место рождения, часть, в которой он служил. Смысла нет отпираться. А он твердит, что его задело при бомбежке. И везли его к врачу.

Они не верят. Их не проведешь. Взяли парашютиста. Посланного из Советского Союза. С боевым заданием. И хотят выведать все, что связано с этим делом. Где его обучали? Какие командиры? Кто связные? Кто?

Он ничего не сказал им. Ни где воевал. Ни где был ранен. Ни откуда и куда летел. О французах он ничего не ведает. Шинель нашел в лесу. Понимает, что отговорки его малоубедительны. Ведь в теле у него раны пулевые, а не осколочные. Но иного пути нет.

И они опять и опять допрашивают. И им обязательно надобно знать местоположение учебного центра. Партизанской базы. Связи. Людей. Имена. Имена. Имена. Обливаясь потом, охваченный дрожью, он теряет сознание после таких допросов. Чувствует, что ему хуже и хуже.

Однажды утром приходит сестра, в ее глазах сострадание. Долго смотрит на него:

— Сынок, не выдавай меня, но они хотят резать тебе ногу. Словно нож под сердце всадили.

На следующий день его везут на операционный стол. А до этого заглядывают гестаповцы. Врач только и разводит руками: «Сами видите!..»

Немцы не отходят от дверей. Первое, о чем он думает, когда к нему возвращается сознание, — при нем ли еще нога? Нога при нем. Вся в бинтах, но там, на месте.

— Теперь лежи спокойно, не бойся, — подходит к нему сестра, — врачи долго спорили. Одни были за, другие против. Потом решили попробовать спасти ногу. Операция удалась. Крепись. А немцам сказали, что допрашивать сейчас невозможно.