Ломая печати

— Это был наш человек, — продолжает Гал. — Золотое сердце. Добрый, мягкий, как хлеб, который он пек. Редкий человек.

— Он был хозяином того дома? Вы снимали у него квартиру, да?

— Нет, это не так. У меня была мастерская в его доме, это правда, но уже потом, когда дом стоял пустой. После войны, понимаете?

— Вот оно что, поэтому люди и путают.

— Наверно, поэтому. Но мы хорошо знали друг друга. Как соседи. Как мастер мастера. Я — портной, он — пекарь. Мы уважали друг друга. И доверяли друг другу. Иначе он не обратился бы ко мне насчет приемника.

— Насчет приемника?

— Ну да; он пришел ко мне как-то сразу в начале войны и говорит: «Послушайте, сосед, вы в этом разбираетесь, почините мне радио, а то хрипит, как дырявый орган, с трудом Братиславу ловлю». Ну, я и починил аппарат. У меня, видите ли, кроме ремесла, был любимый конек. Я с юных лет любил копаться в аппаратах, собирал детекторные приемники, чинил репродукторы; по ночам ловил разные станции, это заменяло мне и корчму и карты; как поймаю, бывало, далекую станцию, то нет человека счастливее. Да что долго говорить. Вот глядите!

Он подошел к комоду и вынул из него какую-то книгу, что-то вроде альбома. А там один лист удивительнее другого. На открытках, наклеенных в альбоме, был один отправитель, тот же отправитель и на конвертах: Москва, радио. За один 1938 год их было четыре и все со словами благодарности за сообщения о слышимости передач, которые Гал посылал в Москву. Но в некоторых письмах его благодарили и за советы и замечания по поводу программ передач, на которые, видимо, не скупился слушатель Гал.

Были там и ответы на его вопросы и даже запись целой программы, которая была составлена в 1937 году в ответ на его вопросы о советских пошивочных мастерских. С открыток смотрели лица известных деятелей Страны Советов; на других были советские города… Сталинград, Московский Кремль. Были тут и обычные программы московского вещания, которые регулярно посылали Галу как постоянному слушателю.

— Достаточно? — наморщил лоб Гал.

— Вполне, — кивнул я.

— Когда Стокласа пришел ко мне насчет радио, я сразу смекнул, в чем дело. Аппарат-то у него был хороший, надо было только вставить то, что мы называли коротковолновый адаптер. Словом, коротковолновичок. Чтобы ловить заграничные станции.

— И он ловил?

— Еще бы! Приемник у него, как я и думал, был в полном порядке, дело было за адаптером. Через несколько дней мы встретились, я и спросил: «Ну что, мастер, как ваш орган — все еще хрипит?» А он смеется в ответ: «Да нет! Теперь только названивает и бьет в барабан». — «Ну, если и то и другое, то это хорошо, — говорю я, — а больше ничего?» — «Ну как же, — возразил он, — еще и разговаривает, да на таком чудном языке». Ну я и спросил, мол, на каком же это чудном языке, не вспомните ли, что оно говорит? Может, я помогу, я-то немного в этом поднаторел. Но он только рукой махнул: оно, мол, разговаривает так: «Isiradiopari…»[6] И мы оба рассмеялись от души, ведь мы знали: когда по радио названивает — это Москва и Кремлевские куранты; то, что громыхает, как барабан, — это Лондон; а то, что говорит на этом чудном языке, — это Париж. С тех пор я его больше уже не спрашивал, как у него работает приемник.

Но вот однажды, прошло, пожалуй, добрых два года, мы встретились, и он, такой радостный, говорит мне: «Вы слышали, мастер? Де Голль выступал по радио! Против Мюнхена! Вот это человек! Как только кончится война, поеду во Францию. Я должен его увидеть. И пожать ему руку!»

— А о тех французах, которых он укрывал, вы знали?

— Что вы! В это были посвящены всего несколько человек. Такие вещи держат в тайне. Об этом вам могут рассказать другие.

И он назвал несколько имен, а я потом разыскивал этих людей в знойно-раскаленном городе, складывая из их воспоминаний мозаику истории Стокласы. Меня не раз охватывало искушение отказаться от дальнейших попыток, как вдруг прозвучало имя — Буцко.

— А кто это — Буцко?

— Да ведь он был со Стокласой в концлагере. Единственный из жителей Середи, который вернулся домой. Вам надо с ним поговорить, если хотите узнать все о Стокласе…

— Стокласа умер стоя, — сказал мне Буцко; я наконец-то разыскал его на окраине города. — Как настоящий гражданин.

— Говорят, вы знаете о нем больше, чем кто-либо другой.

— Что ж, люди, наверно, правы. — Великан опустился в старое кресло и налил вино в бокалы.

— Угощайтесь. Совиньон. Прошлого года, собственного изготовления. У меня растет несколько виноградных лоз.

Мы чокнулись.

— Приятно горчит, словно крапива.

— На то и совиньон. Если оно вам по вкусу, можем продолжить. Да, но прежде скажите: с чего это вдруг вы вспомнили мастера? Я думал, все о нем уже забыли.

— Не понимаю. Какой мастер?

— Вы ведь спрашивали про Стокласу? А он был моим мастером. Я был его учеником. Вы ведь об этом хотели узнать?

— Мне сказали, что вы были с ним в концлагере. Это так?

— Да, верно. Я и учеником его был, и в концлагере с ним был. Все правда. Допейте, чтоб я мог вам налить еще. Так что вас интересует?

— Меня интересует все.

— Но это будет длинный рассказ.

— Пускай.