Ломка

Спасский осел в окоп и взялся за голову. Старший лейтенант уже пожалел, что убил в своем подчиненном надежду и теперь задумал исправить положение. Жесткий колючий голос командира, повышающийся на каждом слове, но, однако, не утративший за год войны свежести молодости, в следующую минуту обмяк:

— Слышь, сынок, — сказал старший лейтенант, хотя всего на семь лет был старше подчиненного. — Не до убеждений сейчас, своих прикрываем. И сегодня, связист ты мой дорогой, сверстниками станем. Только не по рождению, а по смерти. Окоп этот — наша мать теперь.

В ответ раздалось сдавленное рыдание. Володя накрыл лицо каской, стесняясь своей слабости.

— "Дурак проклятый. Зачем я дал ему понять, что мы обречены"?

— Не хочу-у-у умирать, не хочу-у-у. Мне всего девятнадцать, товарищ старший лейтенант. У меня даже девушки не было-о-о, — застонал Спасский.

— Поплачь, солдат. Не стесняйся. Мне самому выть охота, да должность не позволяет… Поплачь о нас… Обо мне, о ребятах.

Володя искоса посмотрел на своего командира. Неопытному рядовому не дано было узреть офицерской хитрости.

— Да, Спасский, — видно судьба. Не умрешь ты, гад эдакий, в бою вместе со всеми. И за что такой вот дрянной сволочи, как ты, счастье жить? Прямо не знаю. Я вот во сто крат лучше тебя, а должен погибнуть.

— В свое наглое вранье Белов и сам уже верил.

— Брешете, товарищ старший лейтенант.

— "Конечно, брешу, — подумал Белов. — Но как брешу — не всякому дано".

По тому, как напрягся подчиненный и всем телом подался вперед, чтобы услышать что-то еще, Белов понял, что лгать необходимо дальше:

— Письма, которые я домой отписал, отправишь по адресу. Сына… Хотя нет, внука… Значит, внука назовешь в честь своего геройского командира — Андреем. Понял?

— Ага, — с наивной радостью в голосе сказал Володя, но потом вдруг помрачнел и спросил: "А как вы определили, что я не погибну"?

— "Вот гад. Доказательства ему подавай, — подумал лейтенант. — Как будто только о нем я сейчас должен думать".

В эти, может быть, последние мгновенья, которые отвела ему жизнь, старший лейтенант совсем забыл о себе, своих близких и родных, ждавших его за тысячи километров от этого проклятого Богом окопа. Около сотни бойцов, жалкие остатки полнокровного батальона после четырех дней обороны ждали его команд.

— Как определил-то? Да очень просто, солдат, — скороговоркой произнес Белов, так как заметил в бинокль, что у немцев начались передвижения. — Перегруппировываются гады, щас попрут. Дожать хотят, твою душу мать. Им уже не этот — им тот берег подавай. Нет уж, — выкусите! Через Сибирь пойдете!.. А насчет тебя?.. Дак у тебя на роже написано, что жить и жить. Веришь мне?

— Верю, товарищ старший лейтенант.

— "Командир батальона мёртв. Из офицерского состава только я один. Кругом новобранцы. А если побегут? Через минут тридцать тут такая каша заварится, что как бы самому не струхнуть. Кучу воронья на себя стянем… И почему я?.. Да потому что я, твою душу мать. Да потому, что кроме меня некому. Двадцать семь лет чего-то боялся, чему-то радовался, кого-то любил и ненавидел, — и к чему пришёл? А пришёл к тому, что, даже зная, что через час здесь будут валяться трупы и я в их числе, некогда подвести итоги, потому что батальон на мне. И эта чёртова тишина, она мне уши разрывает; уж лучше б снаряды рвались, ей-богу. Страх от этой тишины", — подумал Белов.

— Товарищ старший лейтенант, с Вас пот бежит, — произнёс Володя.

— Жара, Спасский, жара… Давай-ка дуй по окопу и всем передай, что ожидается наступление, а отступление ложное. Придумай чего-нибудь. Ты ж ведь грамотный стратех — вот и придумай. Давай, давай, родимый — дуй уже.

Получив приказ, Володя, пригнувшись, побежал по окопу.

— Стой! — крикнул Белов. — Захвати у старшины Забелина гармонь! Играть буду!

— Разве это соответствует ситуации? — с удивлением воскликнул Володя. — Может лучше…

— Не рассуждать, рядовой! Или ты забыл кто здесь командир?.. Выполнять!

— Есть!

Развернулась гармонь. Налились силой меха, полыхнули жаром. Тишина побежала, а вдогонку надрывным мотивом полилась русская песня, вобрав в себя горечь людей, ширь бескрайних степей, синий полог лесов, разливы рек… Нет преград для нашей песни. Русский человек рождается и умирает; песня же только рождается. Однажды прозвучав, притаится она в траве-мураве, лесной чаще, морщинах скал и часа своего ждёт. И лишь дотронется до неё памятью человек, — оживают слова, пробуждается музыка. Запоют наши люди и освобождаются из оков рабства их души, чтобы лететь в небеса и прикоснуться к вечной правде о жизни.

Пел старший лейтенант, хорошо пел. Нерастраченная молодость сквозила в голосе. И для кого он пел — Андрей Белов знал. Для тех, кто, умываясь кровавым потом, ушёл за Дон и оставил их здесь на растерзание; для тех, кто в бессмысленной ярости заблуждения, не понимая законов российской истории, говорящей, что народу нашему дороже свободная нищета, чем золотая клетка сытости, — готовились обрушить последние атаки на сибирский батальон; и для тех, кто должен был сегодня принести себя в жертву будущим победам.