Ломоносов

После переворота почти все деятели предыдущего царствования угодили в опалу. Причем под одну гребенку мели всех: и проныру барона Менгдена, заботившегося лишь о личном обогащении; и умницу и бессребреника Андрея Ивановича Остермана, руководившего внешней политикой России на протяжении полутора десятка лет; и отважного фельдмаршала Миниха, блестящего военного инженера, подарившего Петербургу Петропавловскую крепость… Их арестовали, отправили в Петропавловскую крепость и предали суду – совершенно фиктивному. Обвинение в основном свелось в тому, что, мол, эти люди преступно поддерживали правительство Анны Лепольдовны и малолетнего императора Иоанна Антоновича, вместо того чтобы передать престол законной наследнице – дочери Петра Елизавете. Приговор был суров: графа Остермана приговорили к колесованию; фельдмаршала Миниха – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена – к отсечению головы.

2 января 1742 года, в понедельник, в 10 часов утра осужденные были подвезены к месту казни на телегах. Зрелище первых людей государства в столь жалком положении прочно запечатлелось в памяти петербуржцев. Смелость и твердость сохранил лишь фельдмаршал Миних. Левенвольде пал духом, он оброс, щеки его ввалились, одежда была грязна. Менгден дрожал и плакал. Совершенно разбит и болен был князь Головкин. Болен был и Остерман: в сыром каземате давно мучившая его подагра обострилась, и он почти не мог передвигаться.

На эшафоте стояли две плахи с топорами. Остерман единственный из приговоренных был возведен на эшафот. Его заставили положить голову на плаху… Палач занес топор, и в этот момент сообщили о помиловании. На следующий день все они были отправлены в ссылку.

Это зрелище произвело большое впечатление на горожан. Некоторые боялись, другие открыто радовались тому, что наконец-то дщерь Петрова прогнала немцев, захвативших власть… Ну а немцу Шумахеру пришлось срочно переделывать книгу, выдирая и уничтожая страницы с посвящением Анне Леопольдовне, вымарывая ее имя и заменяя ее именем «Елисавет».

Но Ломоносов увидел в новой политике для себя шанс. Дело о присуждении ученых званий возвратившимся из-за границы Ломоносову, Виноградову и Райзеру тянулось долго. Они представили на рассмотрение академикам свои «специмены» – ученые сочинения на латинском языке – еще в конце августа. Но решения по ним все не было и не было… А между тем положение вчерашних студентов становилось все хуже: кончились деньги. Стипендию-то им уже не платили, а должности и жалованье они еще не получили. Несмотря на свою гордость, Ломоносов даже вынужден был подать в Канцелярию просьбу выдать ему за 1742 год жалованье, «сколько академия за благо рассудить может», так как он «претерпевает» из-за отсутствия денег «немалую нужду». Канцелярия распорядилась выдать ему 5 рублей. Конечно, это было очень мало!

И тогда Ломоносов решился на смелый шаг: он отправил на имя императрицы прошение. Рассматривать его прошение должна была не сама Елизавета, а Сенат. Письмо это сохранилось, но написано оно крайне тяжелым канцелярским языком середины XVIII века. Начинается оно официальным обращением: «Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Елисавет Петровна Самодержица Всероссийская Государыня Всемилостивейшая», далее студент Михайло Ломоносов «бьет челом» и перечисляет свои жалобы. Он описывает, как по повелению императрицы Анны Иоанновны и по «определению Академии наук» отправился в Марбургский университет и город Фрейбург для «научения Математики и Философии», будучи заверен в том, что если обучение пройдет успешно, то будет он назначен «экстраординарным профессором».

Ломоносов рассказывает, что обучался «полпята года» и «не токмо указанные… науки принял, но в Физике, Химии и Натуральной гистории горных дел так произошел», что оным других учить может. И что просил он Академию наук о назначении на должность, но никакого решения не получил. А посему он «в таком оставлении будучи принужден быть в печали и огорчении».

О письме Ломоносова стало известно Шумахеру, и, не желая доводить дело до рассмотрения на высших инстанциях, он немедленно наложил резолюцию, указав, что «специмен» Ломоносова настолько хорош, что «сей специмен и в печать произвесть можно», что покойный профессор Амман самым наилучшим образом рекомендовал Михайло Ломоносова и что переводы его с немецкого хороши. Глава Канцелярии Шумахер признал оплошность Академии в том, что, несмотря на все заслуги, молодому ученому до сих пор «жалованья и места… не определено», и потому «до дальняго указа из Правительствующего Сената и нарочного Академии определения быть ему Ломоносову Адъюнктом [55]физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 году Генваря с 1 числа по 360 рублев на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи, о чем заготовить определение».

Шумахер