Ломоносов: поступь Титана

Пиво с ледника: стенки покалов запотели. Научная тема, можно сказать, идет прямо в руки. Рихман — большой знаток того раздела физики, который занимается теплотой. Температура смеси жидкостей во всем научном мире определяется по «формуле Рихмана». Изобретенными им приборами — гидравлическим испарителем, различными термометрами и барометрами — пользуются во всех университетах Европы. А Михайла едва не с младых ногтей изучает во всех ипостасях лед и пламень. Ну как тут, коснувшись рукой, не охватить предмет, то бишь испарину на покале, острой научной мыслью.

Прихлебывая пиво, ученые мужи обмениваются результатами своих последних лабораторных опытов, а меж тем, не сговариваясь, почти одновременно, поглядывают из-под полога на небо. Оба они увлечены постижением природы небесного электричества. Это еще боле притягивает их друг к другу, словно сама электрическая сила на них воздействует. Но одновременно меж ними идет негласное товарищеское соревновательство, словно та же самая сила оказывает и обратное влияние. Разумеется, у Рихмана здесь опыта поболе — он давно обратился к сей научной сфере. Георг научился улавливать электричество из атмосферы, точно рыбарь — подводную живность. Он пытался измерить силу электричества на весах. Наконец, совсем недавно, в мае, он пробовал извлечь электричество из пушечной пальбы — для этого на бастион Петропавловской крепости выкатывали мортиру. Ломоносов ценит и уважает последовательность и настырность своего друга. Громовая махина Рихмана, этот сачок для ловли электрических ос, — подлинная научная новинка. Есть резоны и в весовых замерах электрических зарядов. Но последние опыты Георга Ломоносов не поддерживает. В пушке нет электричества — тут Георг не прав. «Не гром и молния электрической силы в воздухе, но сама электрическая сила грому и молнии причина», — убеждает Ломоносов.

Пытаясь постичь суть явления, друзья без конца ставят опыты и, едва заслышат гром, бегут каждый в свою домашнюю лабораторию. Однако ныне — они согласно кивают — небесного трясения, похоже, не предвидится: округ одна синева, на горизонте ни облачка, а стало быть, нечего и сожалеть, что они, два профессора, обретаются вдали от своих лабораторий.

После краткого отдыха летняя дорога кажется еще приятнее. Правда, с полпути на Ораниенбаум коляску то и дело останавливают прусские драгуны. Рамбов — резиденция Петра Ульриха — племянника Елизаветы Петровны. Поистине царский подарок державная тетка преподнесла наследнику российского престола, когда десяток лет назад он, тогда четырнадцатилетний прыщавый отрок, прибыл из Голштинии в Россию. Сквозь чугунное литье мерцают белые колонны Большого дворца, выстроенного в барочном стиле. А перед фасадом — ни куста, ни деревца, ни клумбы с цветами. В Сарском Селе среди куртин акаций и сирени белела когорта мраморных кумиров — славных греческих да римских мужей. А здесь, в вотчине Петра Ульриха, — голый плац. На плацу— шеренги пестро разодетых голштинских солдат. Идет вахтпарад. «Форвертц! Марш! — доносятся зычные команды, — Айн, цвай, драй!.. Айн, цвай, драй!..» По краям центральных ворот, мимо которых катит коляска, высятся полосатые караульные будки. На часах — два стрелка с фузеями на плече. Мимо них туда-сюда выхаживает усатый унтер, в зубах у него характерная морская трубка, — как и большинство здешних солдат, он явно из Киля.

— Ишь, усач! — усмехается Михайла Васильевич и слегка наклоняется к Рихману. — Помнишь, про крепость говаривал — Вессель? Куда меня упекли, когда в рейтары метили определить? Там такой же вахмистр был — с усищами да палкой-погонялкой…

Ораниенбаум меж тем остается позади. Заставы кончаются. В версте за чертой императорских владений Михайла Васильевич слегка привстает.

— А вот и мои, — он окидывает окрест взмахом руки, — мои земли.

Рихман с интересом поводит взглядом. Дорога здесь, давно не знавшая дождей, как и везде, сухая, но по виду иная. До этого коляска катила по утрамбованному да ухоженному песчано-гравийному полотну. А тут колея узкая, в иных местах двум повозкам не разминуться, но главное — не укатанная: колеса то и дело спотыкаются на ухабах, едва не по ступицы ухают в рытвины — не езда, одно наказание. Маленько смущаясь, что доставляет сердечному другу неудобства, Ломоносов начинает пояснять, отчего сие происходит, да потихоньку пенять на соседей.

Земли передельные, отписаны десятина к десятине в реестр матушки-государыни окрестными помещиками. И народ-то все как будто почтенный: действительный тайный советник князь Михал Володимирович Долгоруков, лейб-гвардии майор Воейков, экипаж-майстер Андрей Подчетков, генерал-майор Шепелев Степан Андреич, статский советник Григорий Ергольский да обер-комендант Санкт-Петербурга князь Мещерский Федор Василич… Люди все знатные, почтенные, а — вот поди ж ты! — спихнули самые неудобья: песчаник, мхи, болотину… Словом, на тебе, боже, что нам негоже.

— А кол и ко всеко? — одолевая тряску, осведомляется Рихман.