Ломоносов. Всероссийский человек

О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, офицер,
Шумишь и сердишься ужасно,
Что ты давно не кавалер,
Внимай, что царь тебе вещает,
Он гласом сборы прерывает,
Рукой он держит эспантон;
Смотри, каков в штиблетах он…

Начиная с 1830-х годов Ломоносова поднимают на щит представители всех спорящих эстетических школ и политических течений. Для романтика Эдуарда Губера он – гениальная личность, не понятая “толпой”. Для поэта и критика Степана Шевырева, одного из идеологов николаевского официоза, он – поэт державы, воплотивший в своем творчестве идеалы православия, самодержавия и народности. Для славянофила Константина Аксакова – защитник национального начала, враг академических “немцев”, оппонент Миллера и Шлёцера. Для западников – поборник западного просвещения. Для “людей 1860-х годов” (например, для видного историка литературы, профессора Н. Н. Булича) – сторонник связи науки с практикой, борец за право на образование для простолюдинов, ценный прежде всего своей “сознательной любовью к народу”. Для церковных риторов (например, для архимандрита Александро-Невской лавры Никанора) – человек, выпестованный Славяно-греко-латинской академией, автор духовных од и “Предисловия о пользе книг церковных”, примиривший современную науку с заветами православия.

В этом смысле любопытен спор о Ломоносове между славянофилом Н. В. Савельевым-Ростиславичем и Белинским. Первый восхвалял Ломоносова-историка за то, что тот, “имея предшественниками только Байера с Миллером, игравших созвучиями, и Татищева, чуждого высшей исторической критике, – силою собственного воображения вознесся до такой высоты, что смог построить такую замечательную теорию нашей и общеславянской истории”. Но увы! “Глас человека благородного, вставшего на защиту народности, не нашел отклика между современниками: они увлечены были пристрастием к направлению исключительно западному”. Затравленный, Ломоносов “пал в борьбе за независимость русской мысли”. Белинский не без остроумия отвечал на это, что “Ломоносов не падал, сколько нам известно, и умер своей смертью, незадолго до этого осчастливленный визитом Екатерины II… Дай Бог всякому так падать! Правда, Ломоносов умер прежде времени, но это по собственной вине, вследствие некоторого пристрастия к некоторому варяго-русскому напитку, а совсем не потому, что его кто-нибудь преследовал за независимость русской мысли”. Что же до истории, то “немецкие ученые, с которыми он так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в спор, стояли в отношении к истории, как к науке, неизмеримо выше его. ‹…› Я не вижу уголовного преступления со стороны Ломоносова в том, что он ввязался не в свое дело, но как не стыдно г. Савельеву-Ростиславичу видеть тут что-то, кроме пустой риторики?” (“Неистовый Виссарион” преклонялся перед позитивной “немецкой наукой”, но сам был, конечно, торопливым в оценках и нетерпимым русским самородком – только менее образованным, чем Ломоносов…)

В 1860-е годы труды и публикации А. А. Куника, П. П. Пекарского, П. С. Билярского, В. И. Ламанского, С. М. Соловьева позволили восстановить полную картину официальной, служебной жизни Ломоносова. Биография, написанная Пекарским и включенная во второй том его “Истории Академии наук в Петербурге”, неизмеримо возвышалась по полноте и точности над всем, написанным прежде, да и поныне не утратила значения.