Ломоносов. Всероссийский человек

Как сильный лев стада волков,
Что кажет острый ряд зубов,
Очей горящих гонит страхом,
От реву лес и брег дрожит,
И хвост песок и пыль мутит,
Разит извившись сильным махом.

Как почти всегда в барочной поэзии, образ оказывается сам по себе не менее, если не более важен, чем та мысль, тот реальный процесс, который он иллюстрирует.

Все это – лишь прелюдия, которую венчает гениальная пятая строфа:

Не медь ли в чреве Этны ржет
И, с серою кипя, клокочет?
Не ад ли тяжки узы рвет
И челюсти разинуть хочет?
То род отверженной рабы,
В горах огнем наполнив рвы,
Металл и пламень в дол бросает,
Где в труд избранный наш народ
Среди врагов, среди болот
Чрез быстрый ток на огнь дерзает.

Тут не знаешь, чем больше восхищаться: мощью и энергией первого четверостишия или великолепной звукописью пятой, шестой и седьмой строк, изобретательностью, с которой Ломоносов описывает “высоким” риторическим языком артиллерийскую канонаду, при том почти имитируя ее звон и мерный грохот… Или совершенно незабываемым и неповторимым – “в труд избранный наш народ”. (Избранный, благословенный, Новый Израиль, призванный победить “агарян” – “род отверженной рабы”, но избранный – “в труд”. Какая отчетливость и какая смелость исторического самосознания – в эпоху растерянных себялюбцев!) Или неожиданным – “среди врагов, среди болот”?

Сражение, описанное Ломоносовым, – лишь яркий до неправдоподобия сон. Реалистических батальных сцен, которые есть у Гюнтера, здесь не встретишь и, если у немецкого поэта на пирушке по случаю заключения мира пьет и хвастается такой живой и узнаваемый Ганс, то в конце оды Ломоносова “солдатскую храбрость” и наступившую “тишину” воспевает совершенно безликий “пастух”. В чисто риторических местах влияние предшественника сказывается сильнее:

…Над войском облак вдруг развился,
Блеснул горящим вдруг лицом,
Умытым кровию мечом
Гоня врагов, Герой открылся.

Имеется в виду Дмитрий Донской. Затем являются Петр (единственный, названный по имени) и “смиритель стен Казанских” – Иван Грозный. Все они благословляют Анну, продолжательницу их дела. У Гюнтера так же точно появляются победители “агарян” – Скандербег и Годфрид Бульонский… А также Ахилл и Эней, признающие превосходство принца Евгения. Поразительно, кстати, что у Ломоносова имя полководца, одержавшего победу, – Миниха – не упоминается вообще, а из вражеских военачальников фигурирует лишь почему-то Колчак-хан, чья роль в битве была второстепенной (он командовал одним из флангов). Подробности сражения интересуют его мало, как и мечта о Константинополе. Хотинская победа – лишь повод для языковой, ритмической, звуковой работы, для ярких образов, неожиданных оборотов (“Но враг, что от меча ушел, страшится собственного следа”) и смелых гипербол. Геополитика – лишь источник пышных топонимов:

Дамаск, Каир, Алепп сгорит;
Обставят росским войском Крит;
Евфрат в крови твоей смутится[54]

.

Но впервые эти имена и названия были так произнесены русской музой…

“Письмо о правилах российского стихотворства”, приложенное к оде, удивляет – в сравнении с трудом Тредиаковского, совсем не кратким – своим лаконизмом. Ломоносов не исследует, не доказывает – он конспективно излагает выводы, к которым пришел после нескольких лет работы с русским стихом, и предписывает правила будущим поэтам.

Для начала – три основополагающих правила. “Первое и главнейшее мне кажется быть сие: стихи следует сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить”. Но и ограничений, чуждых духу языка, быть не должно. А поскольку “наше стихотворство лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надо смотреть, кому и в чем лучше подражать”.

Первые собственно версификационные нормы, которые постулирует Ломоносов, совпадают с уже сказанным Тредиаковским: “в российском языке только те слоги долги, на которые падает сила”, и при писании стихов следует “нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком утвержденные, употреблять”.