Ломоносов. Всероссийский человек

Хвалить хочю Атрид,
Хочю о Кадме петь,
А Гуслей тон моих
Звенит одну любовь.
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд,
Но лиры звон моей
Поет одну любовь.
Прощайтеж нынь, вожди,
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь.

Ломоносов в Германии ходил по кабачкам и бегал за девушками и в то же время зачитывался Гюнтером – мастером любовной лирики и застольных песен. Все это должно было отразиться в творчестве. Но свою “легкую” поэзию Михайло Васильевич даже сохранять не стремился. Он был казенным, служилым человеком, а для государственных нужд из Гюнтера востребованной оказалась лишь “Ода принцу Евгению”. Ломоносов-поэт как раз воспевал “вождей” и пренебрегал любовью. Однако альтернатива всегда стояла перед его сознанием. Через двадцать лет автор “Разговора с Анакреоном” с горечью признается в этом себе самому.

В декабре 1739 года “Хотинскую оду” и “Письмо” привез в Петербург Юнкер. Академики заинтересовались ими больше, чем переводом из Фенелона. По свидетельству Штелина (сменившего в качестве профессора элоквенции Юнкера; в отличие от своего предшественника, Штелин читал и говорил по-русски), Корф отдал письмо и “Оду” на рассмотрение ему и Адодурову. Адъюнкт Адодуров, вместе с Тредиаковским и группой академических переводчиков (Иваном Ильинским, Иваном Горлицким и др.), входил, помимо прочих своих обязанностей, в так называемое “Российское собрание”, учрежденное Корфом и занимавшееся публичным чтением и разбором академических переводов на русский язык.

По словам Штелина, “мы очень удивлены были таковым, еще небывалым в русском языке размером”. Ода “была напечатана при академии, поднесена императрице Анне, роздана при дворе, и все читали ее, удивляясь сему новому размеру”. Тем временем Тредиаковский, которому труды Ломоносова тоже были даны на рецензию и который справедливо усмотрел в “письме” полемику со своими идеями, написал ответ. Но Адодуров и Иоганн Тауберт (новый адъюнкт, занимавшийся переводами с русского на немецкий), видимо, не согласные с контраргументами Тредиаковского и не одобрявшие его резкого тона (ведь ломоносовская ода уже была одобрена при дворе!), уговорили Шумахера “сего учеными ссорами наполненного письма для пресечения дальних, бесполезных и напрасных споров к Ломоносову не отправлять и на платеж денег напрасно не терять”.

Однако напечатана “Хотинская ода” в то время не была: Штелин опять напутал. Академия уже отметилась по поводу победы, выпустив “Эпикинион, или Песнь победительную” – опус профессора Харьковской славено-латинской коллегии Стефана Витынского, написанный по правилам “Нового и краткого способа…”. Про свой успех Ломоносов узнал, лишь вернувшись в Россию.

Глава пятая Великая академическая смута

1

По пути в Россию, на корабле, с Ломоносовым случилось, может быть, самое необычное, поэтическое и печальное происшествие в его жизни.

Ему приснился сон. Он увидел маленький безымянный остров на Белом море, к которому однажды была прибита бурей “Чайка”. Он мог отчетливо разглядеть остатки гукора, потерпевшего крушение, и на прибрежных скалах – тело своего покинутого много лет назад отца.

Приехав в Петербург, Михайло пошел на биржу и без труда отыскал там архангельских знакомых, ведших свою торговлю. На расспросы о Василии Дорофеевиче они ответили, что тот прошлым летом[56] продал все свое имущество, оставил дочь на попечение родственников и отправился на долгий промысел в море. Больше никто его не видел.

Потрясенный Ломоносов решил, что отца надо искать на приснившемся ему островке. Сам он покинуть Петербург и поехать в Холмогоры не счел возможным, но “написал тамошним родным своим, поручив брату своему исполнить оное предприятие за его счет”. Видимо, не родному брату (доживи Иван Ломоносов, родившийся в 1722 году, до взрослого возраста, о нем были бы и другие упоминания), а кому-то из дальних родственников. В самом деле: следующим же летом денисовские промышленники, пристав к острову, нашли тело своего земляка, кормщика и хозяина Василия Дорофеева Ломоносова, на том самом месте, которое привиделось его сыну Михайле. Там они и предали прах старого рыбака земле.

Больше ничто не связывало Ломоносова-сына ни с его северной родиной, ни с прежней жизнью.

По прибытии в Петербург, 8 июня, Ломоносов немедленно явился к Шумахеру и был принят, против опасений, вполне любезно.