Ломоносов. Всероссийский человек

Но с принципом построения стихов, предложенным Тредиаковским, Ломоносов не согласен. “Не знаю, чего бы ради иного наши гекзаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели, а с другой, такую волю дать, чтобы вместо хорея употреблять ямба, пиррихия и спондея?” Русский язык “не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную с ними, а себе купно и свойственную версификацию иметь может”. Смешение немецкой силлабо-тоники с латинским и греческим квантитативным стихом основано на том, что Ломоносов (как и Тредиаковский) называет ударные слоги “долгими” (что не совсем точно). Однако размеры и их названия в силлабо-тонике действительно заимствованы из античного стиха.

В отличие от Тредиаковского, Ломоносов насчитывает четыре “чистых” размера. Первый – ямб. Пример:

Белеет будто снег лицом…

Второй – анапест (трехсложная стопа с ударением на третьем слоге):

Начертан многократно в бегущих волнах…

Третий – хорей:

Мне моя не служит доля…

Четвертый – дактиль (трехсложная стопа с ударением на первом слоге):

Вьется кругами змия по траве, обновившись в расселине…

Трудно сказать, почему Ломоносов не включил в свой канон амфибрахий (трехсложная стопа с ударением на втором слоге). В XIX веке этот размер, наравне с дактилем и анапестом, стал одним из самых употребительных в русской поэзии. Зато предложенные Ломоносовым “смешанные размеры” (соединение ямбов с анапестами и хореев с дактилями) на практике не разрабатывались ни им самим, ни кем-либо другим. Самому Ломоносову в 1739 году казалось, однако, что именно смешанные ямбо-анапестические стихи – “наилучшие, велелепнейшие и к сочинению легчайшие”. Приведенный им пример таких стихов напоминает, на нынешний слух, тактовик – немного урегулированный чисто тонический стих:

На восходе солнце как зардится,
Вылетает вспыльчиво хищный всток,
Глаза кровавы, сам вертится,
Удара не сносит север в бок.
Господство дает своему победителю,
Пресильному вод морских возбудителю,
Свои что зыби на прежни возводит,
Являет полность силы своей,
Что южной страною владеет всей,
Индийски быстро острова проходит.

Но главная заслуга Ломоносова, собственно, не в этих экспериментах, а в создании русского ямба и упорядочивании русского хорея. К этим размерам он относился поначалу даже слишком пуристически, считая употребление пиррихиев (то есть пропуск одного-двух положенных ударений в строке) возможным лишь изредка и только в песнях. В действительности без таких пропусков писать ямбом по-русски затруднительно. У самого Ломоносова уже в “Хотинской оде” появляются такие строки, как “И челюсти разинуть хочет”. Позднее он время от времени пытался писать идеально “правильными” ямбами, но в начале 1740-х годов постепенно отказался от таких попыток. Литературовед М. И. Шапир объясняет это политическими обстоятельствами: не пропуская ударения, невозможно было вставить в ямбический стих имя государыни “Елизавета”. Но таких длинных слов в русском языке много, особенно слов высокого штиля, милого сердцу Михайлы Васильевича. Догматизм в вопросах метрики не только вел бы к ритмическому однообразию, но и слишком сузил бы словарь.

Продолжая спор, начатый пометами на полях “Нового и краткого способа” и переводом Фенелона, Ломоносов настаивает на допустимости в русской поэзии мужских рифм и их чередования с женскими: “По моему мнению… подлость рифмов не в том состоит, что они больше или меньше слогов имеют, но что оных слова подлое или простое что значат”. К сожалению, мы практически не знаем тех ранних экспериментальных стихов, на основании которых Михайло Васильевич пришел к своим выводам. Только несколько отрывков счел он возможным включить в свое “Письмо”. Вот пример “вольного” трехстопного хорея:

Нимфы окол нас кругами
Танцевали поючи,
Всплескиваючи руками,
Нашей искренней любви
Веселяся привечали
И цветами нас венчали.

Этот опыт (как и стихи Кантемира “К спящей полюбовнице”) родился, несомненно, из работы над переводами Анакреона[55]. Один такой перевод, выполненный, как и переводы Кантемира, белым стихом и относящийся к 1738 году, дошел до нас: