Лондон

Французская революция расположила к свободе изрядную часть Европы, но Англию научила прямо противоположному. Даже на ранних порах свирепость революционеров – их называли якобинцами – и чудовищная резня, развернувшаяся в ходе террора с его гильотинами, всполошили многих мирных англичан. А после во Франции возвысился Наполеон, который попытался вторгнуться в островное королевство. Когда доблестный адмирал Горацио Нельсон положил этому конец, сокрушив при Трафальгаре французский флот, император Франции предпринял попытку разрушить торговые связи Англии и Европы. Неудивительно, что подавляющая часть англичан, включая вигов, сплотилась вокруг премьер-министра от тори Питта – неподкупного патриота, готового защитить страну от этой напасти. Мало того, для большинства собственников революция стала ассоциироваться с войной, а объявленные права человека представлялись исключительно бойней и беспорядками.

«Обойдемся без якобинцев», – заявил английский парламент и наглухо задраил люки, не допуская на остров революционную заразу. Издали «Законы об объединениях», запрещавшие союзы и нелегальные собрания. Сторонники любых реформ вызывали подозрения, и этот страх сохранился даже после 1815 года, когда Веллингтон разбил Наполеона в битве при Ватерлоо.

Существовала третья группа политиков – кучка радикально настроенных вигов, известных под именем якобинцев, которые продолжали ратовать за реформы, терпимость и свободу слова. В мрачные годы борьбы с Наполеоном их вожаком был Чарльз Джеймс Фокс – человек симпатичный, но беспутный, погрязший в долгах. Однако даже противники признавали его величайшим английским оратором всех времен.

Вещая в палате общин, Фокс знал, что в палате лордов всегда мог рассчитывать на поддержку благородного графа Сент-Джеймса. Но в лорде Боктоне Фокс обрел врага пусть зеленого, зато неумолимого.

– Коль скоро вы спрашиваете, отец, – проговорил лорд Боктон, – то речь не показалась мне разумной. – Он сурово взглянул на Закари Карпентера. – Не следует подстрекать народ.

– Милорд боится революции? – осведомился Закари.

– Разумеется.

– И народа? – не отставал радикал.

– Как подобает нам всем, мистер Карпентер, – спокойно ответил Боктон.

Этот диалог обозначил не только взаимную неприязнь, но и более глубокие философские противоречия, которые выразились в разном смысле одних и тех же слов. Это отличие не только пролегло между английскими политическими партиями, но и разделило надвое всю англоязычную культуру – Старый и Новый Свет.

Когда о революции упоминал американец, он разумел под ней действие свободных людей, в своем большинстве владеющих некой собственностью и отрекающихся от коррумпированной аристократии и деспота-монарха. Под народом он понимал ответственных индивидуумов вроде себя самого. Но когда о революции рассуждал лорд Боктон, он обращался к исторической памяти, восходившей к стародавним временам Уота Тайлера. Действительно, многие живо помнили последние крупные лондонские беспорядки сорокалетней давности – так называемый Бунт лорда Гордона, начавшийся как выступление против католиков и обернувшийся погромами с убийством и грабежом. Аналогичным образом лорд Боктон, хотя и не боявшийся ни своего лакея, ни отдельных работников в кентском имении, которых знал с детства, приравнивал народ к ужасной, беззаконной черни. Дело было не только в статусе лорда. Такой же страх перед волнениями вообще испытывали почтенные ремесленники и лавочники, пусть и желавшие реформ.

– Мистер Карпентер, – холодно заметил лорд Боктон, – в настоящий момент я сильнее всего боюсь, что вы с моим отцом спровоцируете бунт.

Для этих страхов имелись серьезные основания. Окончание войны с Наполеоном четыре года назад принесло мир в Европу, однако ничуть не способствовало спокойствию дома. Солдаты возвращались и многие не находили работы; текстильная промышленность приспосабливалась к новым условиям, лишившись крупных заказов на мундиры; цены на зерно оставались высокими. Естественно, в этом винили правительство, и часть населения верила радикалам, которые отнесли все невзгоды на счет коррумпированной верхушки аристократов. Случилось несколько бунтов, правительство всполошилось. А в северном городе Манчестере войска всего несколько недель назад атаковали толпу, перебив больше дюжины человек. Это событие назвали Манчестерской бойней, и все последующие общественные собрания сопровождались напряжением.

– Отец, я удивляюсь, почему вы терпите это в собственном доме, – посетовал лорд Боктон.

Граф Сент-Джеймс и ухом не повел.

– Мой сын хочет сказать, – жизнерадостно пояснил он Карпентеру, – что если бы этот дом принадлежал ему, то здесь бы не было никаких радикалов. И он не понимает одного: почему я вообще продолжаю тут находиться. Он полагает, что я зажился на этом свете. Правильно, Боктон?

– Отец, это возмутительно!

– И деньги, понимаете ли, достанутся ему.

– Отец, я не думаю о деньгах.