Лондон

И постепенно произошли мелкие перемены. На Рождество всегда был подарок. Старый мистер Силверсливз научил ее распоряжаться скудными сбережениями, которые время от времени пополнял гинеей. Что до миссис Силверсливз, то Дженни по мере возвышения до горничной и наконец до камеристки осознала, что старая леди очень ее любила. То и дело звучало: «Дженни, возьми-ка этот шелковый шарф, пригодится на выходных». Или перчатки. Или даже пальто, часто почти неношенные. А пару раз она заподозрила, что и вовсе специально для нее купленные. Овдовев, миссис Силверсливз постоянно просила ее посидеть с ней в гостиной, почитать газету – она не разбирала мелкий шрифт – или просто поговорить. Запретной была лишь одна тема. Ни слова не говоря госпоже, Дженни два раза в год отправлялась в Ист-Энд проведать отца и брата. Если же ей случалось о том обмолвиться, старая леди замыкалась и отрезала: «Мы не хотим об этом слышать, Дженни».

Мужчин в ее жизни не было. В юности с ней заигрывали разносчики, но девушка их быстро отшила. С годами, общаясь с другой прислугой, она обзавелась несколькими друзьями и иногда встречалась с мужчинами. Был молодой кучер, были зеленщик и вагоновожатый – все они проявляли к ней интерес. «Понятия не имею, с чего вдруг, – поделилась она с кухаркой. – У меня и взглянуть-то не на что, кожа да кости». Но как только к ней начали подбивать клинья, она спокойно отвадила всех. У нее были на то причины. А в последние годы Дженни почувствовала, что старая миссис Силверсливз настолько привыкла во всем на нее полагаться, что бросить ее всяко было бы совестно.

Зачем же она пошла на Тауэрский мост? В лице Перси, вогнутом и немного печальном, но решительном, угадывалась надежность. А когда его брат сказал, что Перси нужна жена, Дженни вдруг ощутила, что все возможно. В пятницу она решила использовать выходной для прогулки до Хэмптон-Хит. И если сейчас, в субботу, она шагала все-таки к Тауэрскому мосту, то это, как убеждала она себя, не имело значения. «Его все равно там не будет».

И пришла в совершенное изумление, когда через час усмотрела его посреди моста. Он напустил на себя беспечный вид и притворялся, будто ничуть не замерз, пока ждал.

– Привет, – сказала Дженни. – Какая приятная встреча!

Для пользы детей Вайолет исправно водила их в несколько мест. В одних им нравилось больше, в других – меньше. Летом бывали хороши Ботанические сады Кью, благо туда они добирались на лодке. Полюбились и восковые фигуры мадам Тюссо. В Национальную галерею шли по обязанности, хотя с удовольствием кормили голубей на Трафальгарской площади. Самым популярным был Южный Кенсингтон.

Великая выставка, устроенная принцем Альбертом в 1851 году, принесла такую прибыль, что правительство смогло выкупить целый район от Гайд-парка до Южного Кенсингтона, и там по обе стороны широкого проспекта под названием Эксибишн-роуд разместилось несколько замечательных музеев. Уже был почти закончен новый Музей Виктории и Альберта, а напротив выросло огромное, подобное собору здание Музея естествознания, где были представлены всевозможные научные находки – ископаемые, окаменелости, чудесные изображения растений, подтверждавшие идеи Дарвина, которые воздействовали на умы двух последних поколений. Дети особенно любили огромные воссозданные скелеты давно вымерших динозавров.

Сама же Вайолет всем остальным предпочитала другую экскурсию – возможно, потому, что речь шла об огромном участке в центре Блумсбери, тихом георгианском районе с домами из красно-коричневого кирпича сразу к востоку от Тоттенхем-Корт-роуд. Именно здесь находились многие милые ей корпуса Лондонского университета. Там удалось собрать уникальную, лучшую в мире коллекцию предметов античного искусства и быта, и на каникулах Вайолет хотя бы раз, да приобщала троих детей к сокровищам Британского музея.

В этот пасмурный декабрьский день, когда они рассматривали египетские мумии и саркофаги – любимые экспонаты детей, – Генри небрежно спросил:

– Мама, ты же больше не будешь суфражеткой?

Вайолет опешила и уставилась на него. Как многие родители Эдвардианской эпохи, она полагала, что дети пребывают в невинном, не задающемся вопросами состоянии, а взрослыми становятся как-то вдруг. Она не обсуждала свою деятельность с Генри, сказав ему только, что женщины терпят великую несправедливость, а она с ее отважными соратницами пытается это исправить.

Двое детей из троих верили каждому ее слову. Маленькая Хелен, конечно, во всем подражала матери, но осенью, когда няня отводила ее в школу, заметила пару раз, что прочие няни как-то странно на них косятся. А Фредерик, слишком маленький для Чартерхауса, но уже посещающий подготовительный класс, едва ли внимал новостям о материнских эскападах. Для восьмилетнего ребенка мать была ангелом, милым образом, по которому он тосковал в часы одиночества. Но мальчик столь же естественно почитал за героя своего брата Генри. И если Генри с мамой спорили, то он полностью отгораживался от их слов.

– Смотря как поступит правительство, – ответила Вайолет.