Лондонские поля

Теперь у меня немало дурных переживаний, связанных с пребыванием в аэропорту. Я побывал повсюду и давным-давно перестал получать особое удовольствие от этой планеты. Собственно, я эта самая пакость и есть: гражданин мира. В Дели, Сан-Паулу, Пекине я лицом к лицу сталкивался с невозможными, в высшей степени невозможными вещами, с тем, чего никак не могло быть. Но ты ждешь, а земной шар вертится, и вдруг обнаруживается некая выемка, совпадающая с твоими собственными очертаниями. Хитроу не давал такой почвы для оптимизма, ни даже для стоицизма. Сам Зенон мгновенно бы впал там в отчаяние. Очереди, очереди, крест-накрест заштрихованные все превосходящим отчаянием, все превосходящим неистовством. Слишком много пожитков. Слишком много людей, стремящихся к одному и тому же…

А теперь явились и сновидения. Что-то со мной случилось. Я падал, я, кувыркаясь, падал все ниже и ниже.

Сновидения явились точно по расписанию, как и предупреждал доктор Слизард. А если явились сновидения, то может ли боль оставаться вдали?

Я всегда полагал себя готовым ко всему, что могли бы подбросить мне сновидения: мол, я их просто миную, продолжая спать как ни в чем не бывало и обретая столь нужное мне отдохновение. Но эти сновидения, как и говорил Слизард, совсем другие. С тех пор как сюда стала приходить Инкарнация, меня встречает пышная и безупречно убранная постель, и я доверяюсь ее гордо развернутым плечам, ее чуть ли не лопающейся грудной клетке! Однако же большую часть ночей она выглядит более готовой ко мне: сложным образом перекрученной и ждущей голого существа, которое вползает в нее на четвереньках.

Как и предсказывал Слизард, память не в силах восстановить эти сновидения, во всяком случае, пока, и это меня вполне устраивает. У меня такое впечатление, что в них присутствует что-то очень огромное и что-то очень малое — невыносимо огромное, невыносимо малое. Но я не могу их вспомнить и весьма тому рад. Будучи дурной новостью для меня, эти сны обернулись дурной новостью и для Лиззибу. Я всегда думал о том, как было бы чудесно — по крайней мере, с умозрительной точки зрения, — пробудившись, увидеть ее, увидеть все ее сладостное великолепие и здоровье (солнце мягко высвечивает эту сцену: на ее спине теплыми складками отпечатались разметавшиеся волосы; потом она поворачивается). Все, с этим покончено. Я никогда больше не собираюсь видеть кого-либо при пробуждении. И не могу допустить, чтобы проснувшейся Лиззибу предстал я — изможденное ничто, в которое целится смерть. Чувствую, как часы без сна и не отложившиеся в памяти сновидения чредою волн проходят над моей головой.

Странно, но Слизард советует мне не есть сыра. Совет этот поступает ко мне из его офиса, что в нью-йоркском здании «Пан-Ам», предмете зависти всей вселенной. Я не оставляю его слова без внимания. Сыр? Нет, благодарю вас. Держусь в сторонке от этого дерьма. Не натирайте мне сыр в макароны. Ни единой дольки «Заливных лугов» за компанию с Ким. Не притрагиваюсь к сырно-луковым крэкерам в «Черном Кресте». Когда у Клинчей мне предлагают коктейли, я не столько прикладываюсь к ним, сколько отказываюсь от сыра. И все же, когда я засыпаю, что за круги затхлого стилтона, слезящегося камамбера, пахучей горгонцолы являются ко мне и роятся, роятся, бороздя мой сон вдоль и поперек!

Лиззибу говорит, что очень много ест, когда несчастна. Она рассказывает мне об этом на кухне у Клинчей, в промежутках между откусыванием и пережевыванием того, что оказывается в поле ее зрения. Рассказывает дальше, говоря через плечо, оказываясь то возле холодильника, то возле плиты. С ней творится нечто ужасное. Вечно эти детские пристрастия: рыбные палочки, молочные коктейли, тушеная фасоль со свининой, липкая сдоба. Вес ее не ползет вверх, но взмывает. Лиззибу и ее вес! Как, я не знал? Да, малейшее отклонение от голодной диеты — и вот уже гротескная тучность стоит на пороге со всеми своими мешками. Не уверен, что здесь не замешана сила внушения, но через несколько дней мне уже кажется, что под подбородком у нее образовался некий полумесяц, а область диафрагмы опоясала складка избыточных жировых отложений. Вынимая голову из хлебной корзины, она говорит, что не знает, как ей с этим справиться.

Хоть я и могу сослаться на международное положение, совершенно очевидно, что виновным в этом несчастье считаюсь именно я. Приходится мириться со счетом, предъявляемым мне и за это бедствие. «Брось ты это, голубушка, — говорю я ей. — В море ведь полным-полно рыбы». Пожалуй, опять не самые удачные подвернулись слова. Потому что моря рыбой отнюдь не изобилуют, не кишат они ею больше, и все тут. Лиззибу мотает головой. Смотрит себе под ноги. Встает, направляется к грилю и тоскливо готовит себе этакую грезу наяву. С сыром.