Лонжа

Мод спорить не стала, задумалась. Старичок ей тоже не понравился. Не потому что моргал, а потому что упорно уходил от ответов. Заявку подтвердил, обещал показать все завтра, приглашал в дом, насчет же всего остального – молчок. Что за картины, откуда они в этой глуши? В письме говорилось о полусотне полотен, но ей не показали ни одного.

Завтра?

– Отъедем подальше, – предложил усач. – И местечко подберем. Мне ведь чего рассказали, мадемуазель? Пропал два года назад в этих местах коммивояжер, посуду ездил продавать. Через полгода нашли все, что от него осталось, в ручье. Много не разобрали, но горло точно перегрызено. И раньше такое случалось. А почему именно этот дом Берлогой окрестили, про то не поведали.

Мод, стряхнув с кожи непрошеных мурашек, взглянула в темное вечернее небо.

– И вправду, отъедем подальше. А завтра все разъясним.

* * *

Горел костер, в кружках остывал кофе, Жорж Бонис, устроившись на раскладном стуле, лениво перебирал гитарные струны. Спать не ложились, огонь не отпускал, маня теплом и призрачной иллюзией защиты.

– Я бы на твоем месте, Мод, еще раз пересмотрел наш маршрут. По какому принципу отбирались заявки? Почему мы объезжаем музеи?

Арман Кампо, сменив пиджак на туристскую куртку, устроился прямо на брезенте, постеленном поверх молодой травы. Не курил, смотрел в густо усыпанное звездами небо.

– Не ищи везде заговор, – вздохнула Мод. – Работы, которые в музеях, известны, а нам нужно что-то новое. Так ты и меня начнешь подозревать.

– Я просто от природы наблюдателен. И слушать умею. Ты ничего не рассказываешь о себе, и это твое право. Но ты ничего не говоришь о нашем шефе. А ведь он – работодатель!

Еле слышно звякнули ключи в сумочке. Девушка отвернулась.

– И даже по мелочам… Ты – художник, эстет – и вдруг у тебя на пиджаке появляется совершенно безвкусная брошь, точно из бабушкиного комода…

– И что такого? – возмутилась Мод. – Это и вправду память о бабушке…

Не договорила. О бабушке? О которой из них? Матильде, которую она никогда не видела? Софи, маминой маме? Но у той такой броши не было!

– Да ладно тебе! – усач встал, положил гитару на брезент. – Место мне это не слишком нравится, хоть сам и выбирал. Сюда колея ведет, значит, и другие заметить могут. Пройдусь-ка по округе, прикину, что к чему.

Машину загнали в неглубокий овраг в нескольких километрах от Берлоги. С грунтовки не видно, въезд пологий, а с трех сторон – обрыв. С той, что от дороги подальше, вообще стена, противоположный склон более пологий, зато весь зарос колючим утесником. Сверху вниз – единственная узкая тропа.

Костер разожгли напротив выезда, отогнав «Вспышку» подальше. Усач пристроил на краю брезента монтировку.

Так поглядишь – крепость, иначе – ловушка.

– По-твоему шеф нас посылает на убой? – не выдержала Мод.

Арман поморщился.

– Не на убой. Но адреса подобраны очень своеобразно. Мон-тре-зор… Ни в оборотней, ни в привидений я не верю, но порой действительно приходится исходить из реального, хоть это и противно до невозможности.

Немного подумал, скользнул рукой под куртку…

– У-убери! – осторожно попросила девушка.

Черноволосый взвесил на ладони бельгийский браунинг 1906 го-да и положил рядом с собой.

– А ты на него просто не смотри. Представь, что это расческа.

Зашумели потревоженные кусты. Из темноты вынырнул Жорж Бонис, шагнул к костру, присмотрелся и негромко присвистнул:

– Неплохо! Признаться, обрадовали, Арман… Решим, думаю, так. Проще всего сняться с места – и уехать отсюда, не оглядываясь. Но у меня характер другой. Если бы не вы, мадемуазель…

Мод усмехнулась.

– У меня тоже характер. Ну что, открываем военный совет?

2

Михаэль Куске, бывший унтерштурмфюрер, недовольно поморщился. Резкий взмах рукой:

– Тихо!

Вечер дня первого, полного слухов, суеты и затаенного страха. Из барака – ни ногой, караульные, вспомнив службу, рычат по-собачьи, однако новости все равно просачиваются сквозь кирпичные стены. Их выслушивают молча, но на этот раз несколько коротких слов отозвались громким эхом.

– Тихо! – повторил Гном. – Да, коменданта вызвали в Берлин и скорее всего снимут. Только нам от этого радости никакой. Пока ждут комиссию, всех передавить успеют. За соседей уже взялись.

Это тоже знали. С полудня начали трясти девятую роту – лагерную обслугу. Парикмахеры, денщики, повара, работники лазарета – этих не слишком любили, но понимали, что вслед за ними возьмутся и за остальных.

– Но мы-то при чем? – не выдержал кто-то. – Мы же весь день на стройке!

– А так вся Германия сейчас говорит, – негромко и зло рассмеялся кто-то из «красных». – Это не мы Ефрейтора к власти привели, мы ни в чем не виноваты!

Никто не возразил.

Лонжа стоял в узком проходе между нарами, один из многих, серая капелька в бурлящей реке. Заперты двери, охрана бдит, но и за стенами не ждет свобода. Первый круг – лагерный забор под «колючкой», второй – сам Тысячелетний Рейх. И ничего не сделать.

Неправда! Можно еще думать!..

Ловец не поймает,
Мудрец не узнает…