Лопата

 — Отец, ты не забыл, что у Юра нет правой руки? — спросил Дан, собираясь в лес. — И он не левша. Смотри, чтоб не вышло так, как как-то с Драговитом… Помнишь?

 Это все в Креве помнили. Младший сын Драговита был квелым, слабым на руки. Драговит лег под лопату и живым остался. Только искалеченным. Не двигался два года, пока не умер.

 Такой доли никому не пожелаешь.

 — Юр хоть и с одной рукой, но…

 Дан не дослушал, зашел в стойло, вывел жемайтийского жеребца, которого тоже пригнал в обозе из Смоленска.

 — Но поговорил бы ты, отец, с вайдэлотом, чтоб или Вит заменил Юра, или я… Вайдэлот хитрый, что-нибудь придумает.

 — Что он придумает? По обычаю младший сын забивает лопатой. А если вайдэлот нарушает обычай, так какой он вайдэлот?

 — Ну, смотри… Придумали ж вы с ним, как Милаву не принести в жертву Яриле.

 Дан вскочил на коня, Тит взялся за узду:

 — Ты сам хочешь меня забить?

 — Нет! — кнутом огрел Дан жеребца, тот взвился свечкой, едва руку Титу не вырвав, и Тит подумал вслед среднему сыну: «Еще как хочет!..»

 Когда Дан привел в дом Милаву, когда Тит увидел, как она, будто черную тучу над белым снегом, волосы с груди на плечи перебрасывает, тогда зашумела в нем кровь — и первое, что подумалось: «Кому-то из нас, или Дану, или мне, из-за этой смолянки не жить». И не только потому, что Милава была красивой. Добронега, жена Тита, которая умерла, народив ему пятерых сыновей, из которых выжили трое, тоже была красивой. Очень. Так что Тит привык к женской красоте. Но у Добронеги не было того, что он сразу почувствовал в Милаве. Того, что может быть, Миндовг почувствовал в Агне, из-за чего и взял ее силой на поминках по жене. Забрал у Давмонта. И Тит, как только увидел Милаву, почувствовал это. И понял, что заберет ее у Дана.

 И забрал. Но не так, как Миндовг забрал Агну. Не открыто, а тайком. Как только Дан в свой шалаш лесной отъехал, Тит взял смолянку. Она и не противилась, потому как почувствовала в нем, может быть, то, чего не почувствовала в Дане. И в следующий раз, когда Дан уехал в шалаш, сама к Титу пришла.

 Так они и жили втроем. Сын со своей женой — и отец с женой сына. Язычника Тита это не смущало, а Милава, которая выросла и была воспитана христианкой, мучилась. И мучила Тита. «Это грех. Это грех. Так нельзя, так нельзя». Какой грех? Почему нельзя? Это природа, страсть. Куда она ведет, туда за ней идут. Звери, люди. И потом, еще недавно в нальшанских семьях и по две, и по три жены было. Прадед Тита с тремя жил. Кормил их, детей кормил — и жил. Не мог бы кормить, не жил бы.

 Вот теперь Тит не только Милаву, никого кормить не может — и уходит ото всех. Ложится под лопату. Все по обычаям предков, по вечным законам жизни, а не по принесенным откуда-то писаниям. Кто и где их писал? Что в них?.. Милава ему поведала. Если по ним жить, так человеку не повернуться. Самому ничего не решить. Вот он сказал Милаве вчера, что пойдет под лопату. Она давай креститься, молиться. Снова: «Нельзя, нельзя. Грех, грех. Страшный, смертный». Почему? Грех за печью с мышами жить! Даже не так грех, как позор. А тут какой позор? Никакого. Перед кем? Ни перед кем. А если нет позора, нет и греха. А она свое: «Грех перед Богом, который жизнь дал». Ну, если даже дал, так теперь она моя — и я сам с ней разберусь. Как решу, так и будет.

 Вообще все, что в тех писаниях — для слабых людей. Не могу, де, под лопату лечь, Бог не позволяет. Буду в запечье с мышами сидеть. Недаром Миндовг, сильный человек, отрекся от навязанной ему христианской веры и вернулся к вере языческой. Вере предков.

 «Это святотатство, — сказала Милава. — Он осудил себя на муки вечные. Бог такого не прощает».

 Когда Тит первый раз взял ее, Милава долго рассказывала ему о своем житье — и он слушал. Лежал на спине, гладил ее по волосам и слушал, что она рассказывает. Никогда раньше такого не было, потому что кого слушать? Что может сказать женщина? И обычно он успокаивал плоть, выбрасывал семя — и все. Натягивал одежду — и или на работу, или на войну. А тут лежал и слушал, удивляясь самому себе, ее повести про детство, про родителей, про ее любовь, про ее Бога…

 «Вы дикари, — говорила она. — Вы молитесь идолам. У вас не сосчитать богов и божков, которым вы приносите жертвы, и они вместе с вами пьют, едят, хохочут». Он смеялся: «Так хорошо же с богами, если они с нами». — «Бог один, — приподнималась и крестилась она, — и он Бог-Отец, Бог-Сын и Бог- Дух Святой, и он тот, кто пошел на мучения, пожертвовал собой для нас, дал распять себя…» — И Тит спрашивал: «А зачем? Меня татары, у которых свой бог, распять хотели, так я не дался, забил четырех и убежал…» — а она рот ему закрывала: «Говорю тебе, что Бог во всех один, нет бога татарского или нальшанского…» — и он руку ее целовал, сам не осознавая, что женщине руку целует.