Лопата

 — О мелочи… — поднялся Криве-Кривейта. — С мелочи все и начинается. Что нужно, чтобы стена обрушилась? Из основания камушек вынуть. Вон, смотри, — показал он вниз, где у подножья горы белела часовенка, недавно возведенная кревскими христианами. — Они тоже с мелочи начинали. Однажды петуха жертвенного пожалели. А теперь?.. Отстранили наших богов! Отреклись от веры предков!.. — начал повышать голос Криве-Кривейта, поворачиваясь от Тита к дюжине людей, что стояли около часовни. И внезапно вскинул руки, перешел на крик, и слова его валунами покатились с горы на людей, на часовню, на Крево: — Так вот что скажу вам я, верховный вещун Криве-Кривейта! Воля ваша будет перемелена, как зерно в жерновах, верой новой — и развеется, как пыль дорожная. Слава ваша забудется, а имя ваше будет именем презираемых и покоренных. Потомки ваши отвернутся от крови своей и могилы ваши поруганы будут. Плоды земли вашей, кровь и пот ваши возьмут чужаки, и вы их боготворить будете. Жены и дочки ваши станут прислужницами у тех, которые вами владеть будут. Перед рабами своими согнете шеи и унизите образ свой до покорности. Смолкнут вечевые звоны в городах и песни свободы в селах. И переполнятся воды слезами вашими, воздух стонами, а земля кровью вашей. И сгинете с лица земли, если не опомнитесь и не скажете себе: земля наша — дом наш, она — могила пращуров и колыбель будущих поколений наших!..¹

Криве-Кривейта страшный был, и люди внизу, как будто прячась от его тяжелых, что камнями катились, слов, скрывались за часовней, к которой по дороге вдоль Кревлянки, от дома Тита в сторону Яриловой горы, обхватив руками живот, шла Милава. «Что это она надумала?..» — стал спускаться, чтобы перехватить ее, Тит и успел встретить на дороге, но у Милавы было такое лицо, такие глаза, она шла так, как, может быть, идут с земли на небеса, такая она была, что люди, глядя на нее, начали креститься, и Тит сошел с дороги, а Милава скрылась в часовне.

 Молиться пришла. Ну, что ж… Пусть помолится своему Богу, который неведомо кто и неведомо где…

 — Дан! — позвал Тит, вернувшись домой. — Тащи барана в дровяной сарай! А ты, Юр, лопату возьми!

 Вит вышел из хаты.

 — Ты что надумал, отец? Чтобы Юр на баране лопатой бить наловчился? Чтоб столько мяса на такой жарище пропало? Что-то ты надумал не то… — сказал он, помогая Дану тащить барана, которого положили они головой на колоду, а Тит крикнул Юру, который взял лопату:

 — Ребром! Под череп! Бей!

 Юр ударил. Не совсем ребром и не под череп, наискосок по шее. «Бэ-э-э…» — пробекал баран, вырываясь, но Дан с Витом держали его крепко, а Юр еще раз ударил, и баран еще раз пробекал, и только на третий раз Юр попал, как надо, под череп, баран подрыгался и затих.

 — Мне тоже так бекать и дрыгаться? Дрыгаться и бекать? — со злостью вырвал лопату у Юра, гекнул ей, как секирой, раздробил барану череп, отбросил лопату и пошел в дом Тит. — Наделал сыновей на свою голову!..

 Вит поднял лопату, сходил на речку, отмыл от крови, поставил у стены около окна, в которое со злостью смотрел во двор отец. Сказал, повернувшись к братьям:

 — Не хочет он умирать.

 Дан потащил барана в погреб. Там, в каменных стенах, хоть и не было холодно, но все ж не так жарко, как на дворе.

 — Тогда зачем вчера он сказал про лопату? — спросил Юр. — Кто его за язык тянул?

 Дан закрыл погреб, навесил старый кожух на двери.

 — Думал, что хочет. А теперь подумал, что нет. Человек по-разному думает.

 — Ага, — кивнул на двери погреба Юр. — Баран тоже думал. А сегодня мы им поужинаем.

 Это было неуважение к отцу, и Вит, как самый старший, взглянул на Юра с неодобрением.

 — Ты сам думай, что говоришь.

 Дан заступился за брата.

 — Что он говорит не так? Дельно говорит. Где теперь еду брать, если земля пустая? Только в набегах на соседей. А отец наш воин. Да еще какой. И сила его не меньше моей. А он под лопату. Как баран.

 Дану Вит ничего не сказал. Повернулся и пошел в дом.

 — Он Милаву обрюхатил, — тихо сказал Юру Дан, и Юр то ли не расслышал, то ли не понял.

 — Что?.. Кто обрюхатил?.. Вит?..

 — Отец.

 — Да брось! С чего ты взял?..

 — Милава сказала.

 — Когда?

 — Сегодня. Как грозой огороды смыло. «Это же голод, — и заплакала. — Дитя мое умрет. И это за мой грех». Я спросил: «За какой?..» — и она сказала.

 Юр подошел к брату, обнял его одной рукой.

 — И ты ее не убил? Отпустил?