Лорд Байрон. Заложник страсти

Трелони и Браун, не разделяя стремления Байрона к осторожности и благоразумию в качестве члена греческого комитета и человека, чьи деньги и влияние должны быть пущены на самое благое дело, испытывали нетерпение и решили отправиться в Морею, где находилось правительство. Браун считал, что Байрон остается на Кефалонии в основном из-за «нерешительности» или «нежелания переезжать». Однако на самом деле все было не так просто[32].

6 сентября Браун и Трелони отправились в Пиргос, сердечно расставшись с Байроном. Байрон больше никогда не увидел Трелони. Несомненно, он любил старого «пирата», хотя чрезмерная напыщенность Трелони нередко становилась предметом шуток Байрона. Говорят, однажды он сказал, что если Трелони научится говорить правду и мыть руки, то из него еще можно сделать джентльмена.

Байрон, Пьетро Гамба и доктор Бруно удобно устроились на маленькой вилле, самой крошечной из тех, в которых жил Байрон после того, как оставил дом своей матери в Саутвелле. На этой вилле в Метаксате был балкон, с которого в ясное утро Байрон видел очертания Морен и четкий зеленый силуэт острова Зант на юге. Вилла стояла среди виноградников и оливковых рощ в прелестной деревеньке примерно в полумиле от побережья и голубых волн Ионического моря и примерно в четырех милях от Аргостоли. За деревней возвышались замок Сан-Гиоргио и голые камни Черной Горы[33].

Поселившись в Метаксате, Байрон подолгу думал о своем положении, и чем дальше, тем меньше ему хотелось активно включаться в борьбу. В его душе появилась ностальгия по Италии. Когда наконец он получил письмо от Терезы, к нему вновь вернулось прежнее чувство шутливой нежности. Чтобы поддержать Терезу, он писал: «Я исполню задание комитета и потом, возможно, вернусь в Италию, потому что вряд ли один смогу принести здесь пользу… Будь уверена, ничто не радует меня тут, кроме желания вновь увидеть тебя… Целую твои глаза… Твой самый верный друг и возлюбленный».

Понимая, что сам он не сможет разобраться в хитросплетениях греческой политики, Байрон обратился за советом к полковнику Нейпиру, этому закаленному солдату и губернатору. Байрон верил ему из-за непреклонной уверенности того в конечной победе греков. Нейпир считал, что единственным решением будет собрать отряд обученных солдат, англичан и немцев, и найти несколько разумных лидеров, таких, как Трикупи и Маврокордатос, которые будут платить только солдатам, а не вождям племен.

Но как бы ни был проницателен Нейпир, Байрон чувствовал, что в своих надеждах на греков и на автора «Чайльд Гарольда» Нейпир был слишком оптимистичен и наивен. Байрон хорошо знал свои слабости, а слабости греков даже лучше. Финлей метко заметил: «Гений лорда Байрона никогда не смог бы развернуться на политическом или военном поприще… Он считал политику искусством обмана людей, сокрытием части правды и неверным представлением другой части. Какой бы восторг он ни испытывал при мысли о военной славе, он не мог не чувствовать отвращения перед войной. Его характер и поведение были полны сложных противоречий. Казалось, в его теле поочередно гостили две разные души. Одна была женской, полной сострадания, а другая – мужской, способной трезво оценивать ситуацию и анализировать только те факты, которые нужны для принятия решения».

Начатый в сентябре дневник Байрон резко прервал 30 сентября, когда получил письмо от Августы с сообщением о болезни его дочери Ады. В ответном письме Байрон в основном интересовался здоровьем дочери. Укоризненные намеки, которыми были полны его прежние письма к Августе, теперь исчезли. Огонь страсти догорел, осталась лишь братская нежность.

Пьетро сообщил Терезе, что Байрон вернулся к отшельнической жизни и был ею доволен. Однако это не совсем так. Большинство английских управляющих и офицеров гарнизона часто наведывались в дом Байрона, а иногда и он ездил верхом в Аргостоли. Набожный доктор Кеннеди был одним из частых гостей. Он обнаружил, что Байрон с радостью поддерживает разговоры о религии из интереса к этому предмету и, несомненно, из желания оспорить доводы Кеннеди.

Байрон никогда не был груб или откровенно насмешлив, но Кеннеди чувствовал себя неуютно, понимая, что остряки из гарнизона потешаются над его попытками обратить Байрона в истинную веру, а тот, по всей видимости, не принимает доктора всерьез, хотя и не хочет уязвить его. Байрон высказал только часть того, что он думает по данному предмету, в шутливом разговоре с доктором Мьюром: «Дело в том, Мьюр, что Кеннеди с нами пришлось нелегко, и жаль, если он напрасно потеряет время». После этого он сжал руки в насмешливо-набожном жесте и, подняв глаза ввысь, воскликнул: «Я начну семнадцатую песнь «Чайльд Гарольда» новым человеком!»