Лорд Джим. Тайфун

Когда он начал говорить, непривычные препятствия, казалось, только укрепили его решение. Белые люди ждут теперь на холме его ответа. Их вождь говорил с ним на языке его родного народа, выяснив много таких вопросов, какие трудно объяснить на каком бы то ни было другом языке. Они – скитальцы; страдание ослепило их, и они перестали видеть разницу между добром и злом. Правда, что несколько жизней уже потеряно, – но зачем терять еще? Он объявил своим слушателям, представителям народа, что их благополучие – его благополучие, их потери – его потери, их скорбь – его скорбь. Он оглядел серьезные внимательные лица и попросил припомнить, как они бок о бок сражались и работали. Они знали его храбрость… Тут топот прервал его… Знали, что он никогда их не обманывал. Много лет они прожили вместе. Он любил страну и народ великой любовью. Он готов был жизнью заплатить, если их постигнет беда, когда они разрешат белым бородатым людям удалиться. Это – злые люди, но и судьба их была злая. Разве он давал им когда-нибудь дурной совет? Разве его слова приносили страдания народу? Он верил, что лучше всего – отпустить этих белых и их спутников, не отнимая у них жизни. Дар невеликий.

– Я, тот, кого вы испытали и нашли честным, прошу их отпустить.

Он повернулся к Дорамину. Старый накхода не пошевельнулся.

– Тогда, – сказал Джим, – позови Даина Уориса, своего сына, моего друга, ибо в этом деле я не буду вождем.

Глава XLIII

Тамб Итам, стоявший за его стулом, был словно громом поражен. Это заявление вызвало сенсацию.

– Дайте им уйти – вот мой совет, а я никогда вас не обманывал, – настаивал Джим.

Наступило молчание. Из темноты двора доносился заглушенный шепот, шарканье ног. Дорамин поднял свою массивную голову и сказал, что нельзя читать в сердцах, как нельзя коснуться рукой неба. Но он согласился. Остальные поочередно высказали свое мнение: «Так лучше», «Пусть они уйдут» – и так далее. Но многие – их было большинство – сказали просто, что они «верят Тюану Джиму».

В этой простой форме подчинения его воле сосредоточено все – их вера, его честность и изъявление этой верности, которая делала его даже в собственных его глазах равным тем непогрешимым людям, что никогда не выходили из строя. Слова Штейна – «Романтик! Романтик!» – казалось, звенели над пространствами, которые никогда уже не вернут его миру, равнодушному к его падению и его добродетелям, не отдадут и этой страстной и цепкой привязанности, которая отказывает ему в слезах, ошеломленная великим горем и вечной разлукой. С этого момента он больше не кажется мне таким, каким я его видел в последний раз, – белым пятнышком, сосредоточившим в себе весь тусклый свет, разлитый по мрачному берегу и потемневшему морю. Нет, я вижу его более великим и более достойным жалости в его одиночестве и пребывающим даже для нее – девушки, глубже всех его любившей, – жестокой и неразрешимой загадкой.

Ясно, что он поверил Брауну; не было причины сомневаться в его словах, правдивость которых словно подтверждалась грубой откровенностью, какой-то мужественной искренностью в признании последствий его поступков. Но Джим не знал безграничного эгоизма этого человека, который, словно натолкнувшийся на препятствие деспот, приходил в негодование и мстительное бешенство, когда противились его воле. Хотя Джим и поверил Брауну, но, видимо, он беспокоился, как бы не было недоразумения, которое могло привести к стычке и кровопролитию. Вот почему, как только ушли малайские вожди, он попросил Джюэл принести ему поесть, так как он собирается уйти из форта, чтобы принять на себя командование в городе. Когда она стала возражать, ссылаясь на его усталость, он сказал, что может случиться несчастье, а этого он никогда себе не простит.

– Я отвечаю за жизнь каждого человека в стране, – сказал он.

Сначала он был мрачен. Она сама ему прислуживала, принимая тарелки и блюда (из сервиза, подаренного Штейном) из рук Тамб Итама. Немного погодя он развеселился, сказал ей, что еще на одну ночь ей придется взять на себя командование фортом.

– Нам нельзя спать, старушка, – заявил он, – пока наш народ в опасности.

Позже он шутя заметил, что она была мужественнее их всех.

– Если бы ты и Даин Уорис сделали то, что задумали, – ни один из этих бродяг не остался бы в живых.

– Они очень плохие? – спросила она, наклоняясь над его стулом.

– Человек часто поступает плохо, хотя он немногим хуже других людей, – секунду поколебавшись, ответил он.